— Сердце на место встало. А то приехал сын и не говорит — откуда. Поел и на улицу. Думаю, опять к ворам пошел, а тут вы как раз. Вот как обрадовали!
Мелихов поднялся.
— А чайку, чайку-то как же? — заволновалась мать.
— Спасибо… В другой раз попьем. Итти я должен. У меня к тебе, Виктор, слово есть. Я вот что тебе предлагаю: поедем ко мне? У меня тут в Москве квартира, семья; я тебя познакомлю, а завтра вместе в коммуну тронем… А?
— Нет, — решительно отказался Виктор. — Мне тут дела надо всякие устроить.
— Какие же дела?
— Да нет, не дела, а просто я дома хочу побыть. Ведь вы меня сами отпустили.
— Не горячись, парень!.. Разве я тебе не от сердца предлагаю? Конечно, ты в отпуску… Можешь и дома оставаться. Я только тебе по дружбе советую. Ведь не мед на улице-то… Я думаю, как для тебя лучше. Погостил бы у меня… Граммофон послушал бы… А согласиться или не согласиться — твое дело.
Витька вспомнил сцену у часовни. Он знал, что самое лучшее теперь уехать, но тогда все скажут: струсил, слягавил, и ему не будет назад возврата.
— Нет, я останусь, я сам завтра рано приеду. Я и отца еще не видал, — вдруг уцепился Витька за неожиданную для него самого причину.
Мелихов еще выжидал, переминался с ноги на ногу. Мать стояла в дверях и умоляла глазами чужого человека, чтобы он взял с собой сына. Она хотела бы уговорить Виктора, но не осмеливалась и только вздыхала. Сын понимал ее.
— Нет, все-таки останусь, — сказал он совсем твердо.
И, проводив Мелихова до ворот, еще раз крикнул ему вдогонку:
— Завтра чем свет приеду.
— Занавесь, мать, окошко, чтобы со двора не видно было, — попросил он, вернувшись в комнату.
Мать достала из сундука праздничный шерстяной полушалок и завесила окно.
— Ты бы вышла, посмотрела, хорошо ли я закрыла! Глазасты, проклятые! — сказала она дочери.
Осминкин притворился усталым, потянулся:
— Ты мне, мать, постели, я должен рано ехать.
— Будить тебя?
— Сам проснусь… А то — побуди!..
Вечеринка
Лыжи слегка проваливались в свежий снег. Дышалось легко. Чинарик и Гуляев бежали через Костино к морозному тихому лесу. Василий Петрович Разоренов взглянул в окно и нахмурился:
— Полюбуйтесь, вон жулье разгуливает!
Церковный причт за рождественским столом Разоренова был уже под хмельком.
— Да, — вздохнул поп, — до каких порядочков дожили — воров в коммуну организуют!..
— Им жулики-то — родные братья, — поддакнул дьячок.
Повторяя на разные лады эти мысли, гости и хозяин чувствовали глухое раздражение не столько против самих жуликов, сколько против большевиков, против страшного для них слова «коммуна».
Певчий, молодой бритый мужик, по прозвищу «Божья Дудка», до сих пор скромно сидевший с краю стола, тоже ввязался в беседу.
— Жулик жулику рознь, — сказал он. — Есть жулики, которые от тяжелой жизни воровать пошли. Намедни я был у них в кузне — лошадь ковал. Мастер у них хороший — может учить…
Василий Петрович и поп строго поглядели на певчего, потом друг на друга: ясно, что певчий — легкомысленный человек.
— Все это до весны — и кузня и сапожничество, — сказал Василий Петрович. — Пригреет солнышко, инструмент растащат и сами разбегутся. А какого человека из-за этой рвани обидели, — вздохнул Разоренов. — Душевного человека обидели.
Всем было понятно, что хозяин говорит о Медвяцком, уволенном из совхоза.
Вскоре духовенство собралось уходить. Ему нужно было, обойти с крестом костинских мужиков.
— Кому сегодня рождество, а для нас, пастырей, самая страда, — пожаловался поп.
Василий Петрович проводил их до калитки. Гуляев и Чинарик обежали окрестные костинские поля и леса. Было тихо, бело. Снег, беззвучный, легкий, как мыльная пена, спадал с ветвей от малейшего шороха. Из Костина доносился праздничный звон. На обратном пути болшевцы опять проходили через деревню. В избах плясали, пьяные голоса ревели песни. На улице, по еловым аллейкам, гуляли девушки, угощаясь кедровыми орешками. Одна с любопытством посмотрела вслед возвращавшимся на лыжах парням и визгливо спела частушку:
Болшевцы не обиделись. Они даже приветливо помахали бойкой девке варежками и крикнули:
— Приходите вечером к церкви.
С костинскими девушками у них постепенно устанавливалась дружба.
Они нагнали изрядно подвыпившего дьячка Левонтия. Дьячок шел, размахивая руками и рассуждая вслух:
— Марфа — подлая! Блудная вдова! Гривенник сунула, как мальчишке. Где это слыхано, чтобы духовному лицу — гривенник? — выругавшись, он ненадолго успокаивался. Потом вновь глубокая обида хватала его за сердце.
— Марфа — стерва! Грешница, — начинал он снова, — я плюю на твой гривенник. Вот как я твой поганый гривенник, — и он бросил монету в снег, плюнул, а потом, одумавшись, стал искать ее в пышном сугробе.
— Вот, козлиная борода, — удивился Чинарик, — обобрал православных да еще лается.
— Эй, пославь христа, семишник дам.
— Ему теперь не до христа. Он святой водички хватил.
— Аферисты, карманники, — ворчал дьячок, прибавляя шагу;
Болшевцы нагнали его. Лыжи разъехались, и Гуляев с размаху ударил дьячка концом лыжи в пятку. Дьячок присел. Чинарик взял его под руку.
— Так, значит, Марфа-то — стерва? — спросил он дьячка.
А Гуляев решительно заявил:
— Ну, святой отец, идем в милицию. За оскорбление гражданки Марфы ответ держать.
Дьячок струхнул:
— Голубчики! Я пошутить люблю.
— Хороши шутки, рыжий чорт. Богу служишь, а деньги любишь?
— Какие деньги — медяки одни, — жаловался дьячок, прикрывая свободной рукой карман. — Отпустите, голубчики, — ласково попросил он.
— Ладно, вали, беги, старый хрыч, пока у меня душа добрая, — великодушно согласился Гуляев и на прощанье поддал дьячку коленом.
— Дешево отделался, — кричали болшевцы, — моли бога за нас!
