добродушная ругань:
— Не сюда! Не сюда пихаешь!.. Возьми — примерь!..
— Без тебя знаю!
— Отдай гайку, а то стукну!..
— На вот эту надень, авось — налезет!
— Чор-рт! Когда разбирали, в этой штуке дырка была, а теперь нету…
— Заросла, что ли?
Наступил обеденный перерыв. Из столярной никто не шел в столовую. «А пообедать-то ребятам следует», подумал Сергей Петрович и решил сходить в столярную. На улице он столкнулся с Умновым:
— Ну что, как дела?..
— Скандал! Переругались все! Лучше бы позвать со стороны слесаря!
— Вот еще выдумал: слесаря! А сами-то что? — возразил Богословский с напускным равнодушием, но ускорил шаг. Очевидно, у ребят сборка не ладилась.
Открыв дверь мастерской, он сразу увидал, что ошибся. Возбужденно вытянув шеи, разинув рты, ребята окружили плотным кольцом токарный станок. Они жадно следили за движениями Накатникова. Тот стоял, широко расставив ноги, и вертел ручку суппорта. Ручка шаталась и скрипела, но суппорт послушно и плавно двигался вдоль станины. Лицо Накатникова сияло. Завидев Сергея Петровича, он выпустил ручку и выпрямился.
— Ну, как дела? — спросил Сергей Петрович.
Накатников потупился с уверенной скромностью победителя. Он мог бы, конечно, сказать, что вот он уже собрал станок, хотя и не ездил в Люблино, а те, кто ездил, возятся до сих пор, и он же — Накатников — помогает им. Но не сказал этого. Он ответил просто:
— Ничего. Двигаются.
Недолгий перерыв в учебе на рабфаке Накатников наверстал быстро.
«Политики»
Осенью у ребят пропала всякая охота к вечерним прогулкам вокруг Болшева. Под хмурым небом речка Клязьма потускнела, берега ее заболотились от частых дождей. В лесу пахло гниющей листвой, сыростью. Голые вершины осинника и берез качались на ветру.
Вечера после ужина болшевцы проводили в общежитии. Часы перед сном бежали незаметно. Бренчали гитары и балалайки музыкантов. Кое-кто чистил одежду, пришивал недостающие пуговицы. Рассказчики забавляли слушателей воспоминаниями о былых воровских похождениях, неизменно выставляя себя храбрыми, предприимчивыми, а ночных сторожей и милиционеров — доверчивыми простофилями. За последнее время вместо такой похвальбы все чаще слышался шумный обмен впечатлениями о событиях истекшего рабочего дня в мастерских. Здесь также представлялся широкий простор для полета фантазии.
— В три минуты лошадь подковал! — хвастал Умнов. — Теперь любому кузнецу нос утру!
— Убил муху! — отвечал презрительно Королев. — Ты вот попробуй, голуба, четырехпудовую гирю одной рукой выжать.
Накатников сидел обычно в дальнем конце спальни за учебниками. Изредка, в тех только случаях, когда хвастовство друзей нарушало допустимые границы, он вставлял язвительную фразу. На этот раз он дал короткую справку:
— Таких гирь не бывает.
Общежитие разразилось хохотом:
— Перехватил, Королев! Скости немного!
Допоздна не засиживались. Утомленные работой мускулы требовали отдыха. Станки, привезенные недавно в коммуну с Люблинского деревообделочного завода, прибавили забот. Парни начинали позевывать, озираться на кровати. Часам к двенадцати все укладывались. Тогда в общежитие осторожно заходил Мелихов. Стоя посреди комнаты, он слушал ровное Дыхание парней, смотрел, как разметались они в глубоком сне. Подчиняясь давнишней привычке, которая сложилась у Мелихова еще в детском доме, когда ему приходилось опекать малолетних воспитанников, он подходил неслышно к ближайшей койке и поправлял сползшее одеяло. Затем он пятился к двери, приостанавливался там, окидывал последним взглядом спальню и, потушив на полочке у входа забытую лампу «Молнию», удалялся.
Но бывали порой и очень тяжелые вечера. Словно приступ болезни охватывал вдруг болшевцев. Ничья рука не прикасалась к музыкальным инструментам, и они сиротливо висели на стенах. Молчали самые заядлые балагуры. Парни лежали одетыми на смятых постелях, нещадно курили. Серые, шинельного сукна одеяла, синеватая штукатурка на потолке, столы, табуретки — вся знакомая обстановка спальни казалась им в такие минуты ненавистной. В камере в подобные часы, вероятно, ругали бы надзирателей, режим, и это всем бы нравилось, развлекало бы всех. А здесь кого ругать? Погребинского, Мелихова, Богословского? Или дисциплину, конфликтную комиссию? Чепуха! Никто слушать не будет, язык ни у кого не повернется. Ведь законы здесь приняты ими самими. Предложения воспитателей утверждаются общими собраниями: «Тебе не нравится устав коммуны? Можешь итти на все четыре стороны. Воля! Удачная кража, дымный разгул…» Но тут воображение рисовало и другое: проплеванный шалман, вечный страх тюрьмы, отравляющий веселье убогих пирушек, пробуждения в милиции, больная с похмелья голова, жалкое отпирательство на допросах… Накипало непонятное раздражение на себя, на друзей.
Подмывает Беспалова встать с койки, ударить кулаком Петьку Красавчика по лицу. За что? Так. Противно глядеть на эти бездумные, едва мерцающие глаза. За то ударить, что подбривает Петька черные брови, красит идиотские губы и весь лоснится от пошлейшего форса. Пришел он в коммуну недавно. Успел уже со всеми перезнакомиться, всем дарит масляные улыбочки, порой отводит кого-нибудь в сторонку, что- то шепчет.
«И зачем таких гадючек пускают сюда?» — думает Беспалов.
Но подниматься Беспалову неохота, и он ограничивается неопределенным вопросом, адресованным неизвестно кому:
— А дальше что?
— Дальше мастером будешь, — подхватывает ехидно Петька. — Гляди, все лежат мрачные, а Умнов веселый: мне, дескать, что — я своего добился, мастерство знаю.
— Я тоже мастер… Не хуже Умнова, — вяло возражает Беспалов.
Но и от хвастовства ему не становится веселее.
— На углу Сретенки новый ресторан открылся, — сообщил для чего-то Петька. — Цыганский хор, кавказская кухня.
— И поеду! — сказал вдруг Беспалов.
— Как раз на углу, против него, — продолжал Красавчик, — добавочный милицейский пост.
— Не испугаешь! — кричал уже Беспалов. — Встану и пойду. Кто мне запретит?
Он действительно поднялся с кровати, принялся обуваться.
Все лениво и молча следили, чем кончится его затея. Лишь Красавчик отсоветовал:
— Очень далеко, Беспалов. Поближе бы где поискать…
Но Беспалов уже топал каблуками, вгоняя ноги в узкие сапоги. Он решительно зашагал к двери. На самом пороге неожиданно припал на левую ногу, остановился и скорчил гримасу:
— Опять колет!
— Так и знал — струсит, — уронил Красавчик и отвернулся к стене.
— Выдра! — завопил Беспалов. — У меня гвоздь из каблука вылез и второй день пятку колет. Я тебе покажу сейчас! Ты бы с таким гвоздем походил!..
Он сел на кровать, разулся, пошарил в сапоге рукой. Потом долго смотрел в раструб голенища. Над Беспаловым посмеялись и забыли про него. Насмешники выбрали новую мишень — Умнова. Начал издеваться все тот же Красавчик, заметив как бы между прочим:
— Не понимаю, отчего Беспалов охромел, вот если бы Умнев — тогда было бы понятно.
