вовсе терпеть не мог. Олег искренне не понимал женского восхищения этими сморщенными голышами, безмозглыми, орущими, пачкающими подгузники. «Личинка же! – недоумевал Сухов. – Мозгов нет, одна кишка – в одну трубу вливается, в другую выливается. И воняет!» Но это его особое мнение женщины с негодованием отвергали, утверждая, что он-де ничего не понимает в детях. Тогда Олег затевал рассуждения о материнском инстинкте, о безусловных рефлексах… Его обзывали занудой и прогоняли.
В принципе, он всегда больше любил девочек, чем мальчиков. И, когда его спрашивали, любит ли он детей, Олег утвердительно кивал, уточняя, что особенно ему нравятся двухсот месячные девочки.
Он вздохнул. Наталья сопела, пальчики её то сжимались в кулачок, то разжимались. На удивление спокойный ребёнок. Плачет редко и очень быстро успокаивается. Видимо, не привыкла в первые месяцы своей коротенькой жизни к вниманию и обожанию, научилась стойко переносить невзгоды, вроде отсутствия молока или чистых пелёнок.
Сухов не верил, что девочку ниспослал Господь. Это слишком мелко для Творца и Вседержителя, ответственного за всю Вселенную, – вникать в микроскопические мечты мельчайшей пылинки жизни по имени Елена Мелиссина. Хотя, кто Его знает? Пути Господни неисповедимы, а чтобы понять Бога, надо быть Им.
Олег присмотрелся к Наталье. Симпатичная вроде… Что из неё вырастет, интересно? Голубоглазая блондинка.
Конечно, Елена будет баловать подкидыша и портить по-всякому, поэтому его долг как отца (звучит очень странно применительно к О. Р. Сухову) защитить дитя от материнской любви, чтобы не развить в дочери (с ума сойти…) болезнь под названием «капризит с выбрыками».
А вообще, если уж говорить о педагогике, то несложно прийти к обескураживающему выводу – никто в мире не знает и не умеет воспитывать детей. Никто, никогда и нигде не знал и не умел. И тысячу лет назад и через тысячу лет всё воспитание сводилось или будет сводиться к питанию. Накормить дитятю, обуть-одеть его – вот и вся наука. Скажешь дитяте: «Нельзя!» – и он тебя послушается. Тогда сунешь ему печенушку, пускай мусолит на здоровье. Не послушается – дашь ему по шее, отшлёпаешь, выпорешь, в угол поставишь. Метод кнута и пряника. Дрессировка.
А ведь иного метода нет. Во все времена жили люди, способные учить других. Иногда их имена оставались в истории, чаще всего подвергались забвению.
Легко научить ремеслу или военному делу. «Делай, как я!» – вот и вся метода. Лепи горшки, как я. Строгай, как я. Вари пиво. Куй железо. Головы срубай ворогу.
А как научить честности? Как внедрить в ребячью душу понятие справедливости? Милосердия? Понимания? Совести? Как привить любовь к труду и тягу к знаниям?
Да если даже к лучшему учителю привести ребенка с улицы и попросить: «Научи этого дитёнка брать на себя ответственность и нести её», – ничего же не выйдет. Всё, что есть у учителя, – это слова и розги. В будущем недалёкие и неумные гуманисты отменят наказания для детей – и лишат учителей кнута. А много ли воспитаешь пряником? И разве безнаказанность не хуже во сто крат наказания? (Да и кто сказал, что эти гуманисты наказание запретили? Они просто переложили неприятную процедуру на родителей – вызовут тех в школу, опишут подвиги сыночка – и будет тому сыночку! Всыпят дома так, что сесть не сможет…)
Удел учителя – бормотать заклинания: «Будьте добренькими, будьте добренькими…» А где же педагогу взять волшебную палочку, чтобы «закрепить материал»?
И насколько, вообще, человек воспитуем? Что в нас передаётся по наследству, а что служит примером? Как это узнать? Как определить, на каких весах?
Ах, как радуются мамочки, глядя в честные глаза своих малышей, наивно лепечущих слова любви и бесконечной признательности. Но подступает зловещий срок, исполняется малышу тринадцать лет – и всё летит в тартарары. Милый мальчик (девочка) превращается в наглого, невоздержанного, угловатого отрока (отрочицу), грубит, не слушается, занимается чем попало… Что же, тринадцать лет «воспитания» – коту под хвост? Начинай сначала? А как? Это малышня в рот взрослым глядит, а подростки посмеются только над нудными нотациями, отвергая учителей и низвергая авторитеты…
Тут размышления Олега сбились – Наталья захныкала, завертелась беспокойно. Открыв глаза, долго ими хлопала, словно не узнавая «папу», а потом зачмокала.
– Ну и что ты этим хочешь сказать? – спросил Сухов с неожиданной робостью. – Жрать хочешь? Ох, где ж там твоя мама…
Мучиться ему пришлось недолго – скрипнула дверь, пропуская в покой Елену Мелиссину и грустную девушку лет двадцати, миловидную, с густыми чёрными волосами, спрятанными под платок-теристру. Одетая в простое платье, девушка не носила обычного сюркени, обтягивавшего грудь, – уж больно велик был её бюст. Тяжелые, налитые груди распирали льняную ткань, увлажняя её пятнами от выступавшего молока.
– Вот, нашла! – радостно сказала Елена. – Познакомься, это Гелла. Она потеряла своего ребенка и согласилась кормить моего… нашего.
Гелла робко поклонилась Олегу, магистр тоже ответил ей поклоном.
– Ты из лангобардов? – спросил он.
Тут ему пришлось удивиться – Гелла вздёрнула свой носик и ответила, что все её предки до седьмого колена были чистокровными римлянами. Сухов не стал спорить, да и Наталья теряла терпение – словно почуяв запах молока, она радостно и нетерпеливо заагукала. Гелла подошла к кровати и всплеснула руками в восхищении – Елена гордо улыбнулась…
Истинная римлянка быстренько уселась, взяла девочку на руки и дала ей грудь, хоть и огромную, но сохранившую красивую форму. Наталья даже растерялась, облапив её, и жадно всосалась, зачмокала.
Олег уселся в кресло и стал наблюдать за кормлением ребенка – вероятно, самой древней картиной на свете…
Королевский приём был очень пышен и очень скучен – в тронном Большом зале, скудно освещённом сквозь промасленные холстины, вдоль трёх стен выстроились придворные, а на возвышении у задней стены, увешанной знамёнами поверженных врагов, стоял трон лангобардских королей, ныне занятый Гуго Арльским.
Гуго выслушивал нудные приветствия высоких гостей, вроде принца Конрада I Тихого, сына бургундского короля Родольфо II, князя Капуи Атенульфа II, Германа I фон Веттерау, герцога Швабии, или Арнульфа Милостивого из рода Луитпольдингов, герцога Баварии.
Все эти высочества, светлости, милости терпеть не могли Гуго Арльского, но слащаво улыбались ему. Впрочем, они и друг дружке постоянно делали пакости, но в лицо расточали любезности, сжимая за спиною нож и мечтая его всадить по самую рукоятку своему собеседнику.
После представлений, поздравлений и уверений в совершеннейшем почтении все с облегчением перешли к «официальной части» – начали пировать: есть до отвала и пить до упаду.
О, это была знатная обжираловка, достойная Гаргантюа. Хруст костей, чавканье, звон и плеск полнили Большой зал, навевая мысли о свинарнике. Сначала ещё сохранялась видимость чинности – музыканты дудели, бренчали, стучали и тренькали, лакеи, шлёпая пигашами, разносили яства, а раскормленные собаки зевали вдоль стен, лениво выкусывая блох. Но разгул набирал и набирал обороты. Вскоре визги, гогот, рёв, здравицы – всё смешалось. Куда ни глянешь – выпученные глаза, борода, заляпанная подливкой, зубы, вонзающиеся в окорок, немытый кадык, торопливо ходящий вверх-вниз, накачивающий тулово вином, струйки спиртного, стекающие по усам и капающие на блио…
Выпив и закусив в меру, Олег трезво оценил, что официальная часть закончилась, пошло разгуляево, король уже «устал», и можно уйти, не нарушив законов приличия. Он посмотрел на Елену, та кивнула, и чета покинула Большой зал.
Гул пиршества доносился и во внутренний дворик, словно шум прибоя. Поднявшись по наружной лестнице на галерею, Елена поспешила вперёд – убедиться, что с её ненаглядной крошкой всё в порядке.
В покоях было тихо. Серебряный канделябр бросал свет десятка свечей на кровать, где сидела Гелла и спала Наталья, на икону в углу, на скромно накрытый стол – кувшин с вином, кусок пахучего сыра и ломоть хлеба.
– Как она? – прошептала Мелиссина.
– Спит, – приподнялась кормилица – и вернулась на место, усаженная жестом зоста-патрикии.
