Из-за печки показалась тётка – одетая в бесформенную серую хламиду до пола, поверх которой располагалось некое подобие тёмно-синей кофты с двумя прямоугольными пуговицами-застёжками. На голове у Матрёны красовался светло-коричневый платок, повязанный как-то по-хитрому, непривычно для глаза, то есть, для глаза из двадцать первого века.
Кухарка низко и почтительно поклонилась, выпрямилась и, неотрывно глядя в пол, робко спросила:
– Чего изволите, барин?
– Мяса, рыбы, дичь, хлеба, ветчины, паштетов, зубровки, пива, шампанского, мозельского…, – принялся в шутку перечислять Денис, но, поняв, что тётка испугалась ещё больше и уже близка к обмороку, смилостивился: – Шучу я, Матрёна, шучу! Характер у меня такой, весёлый и насмешливый…. Ты нам выпить дай – чего покрепче. И на стол собери по-быстрому. Скромно, без всяких особых разносолов, но чтобы было сытно. Мы и на двухдневную бражку согласные, и на корочку хлебную с мясными обрезками…. Давай, шевелись, тетеря сонная! Сытый гусар – добрый гусар, а пьяный гусар – ещё и очень щедрый гусар. Понимаешь, на что я намекаю? Кстати, а почему ты одна? Остальные дворовые ещё что, дрыхнуть изволят?
– Ошивались тут с самого утра несколько непутёвых мужичков, – смахивая чистой тряпицей крошки со стола, сварливо сообщила кухарка. – Во главе с отважным мажордомом, отцом некоторых конюхов, – ехидно покосилась в сторону Емельяна. – А потом, когда выстрелы громыхнули, то их и след простыл. Мужики нынче все такие, хлипкие и трусливые. Просто ужас, как опасаются разных неприятностей…. Господа подполковники, а вы вчерашнюю зайчатину, тушёную в грибной подливе, будете вкушать? Кашку ячменную с жареным луком? Голавля копчёного? А что пить будете? Зубровку, бражку, медовуху?
Пока Матрёна хозяйственно суетилась возле стола, Петька, сбросив на пол полушубок, ментик и доломан, разделся до нательной рубахи. Подошёл к русской печи, крепко прижался к её горячему боку всем телом, вытянув руки в стороны. Стоял, молча, прикрыв глаза, и блаженствовал. Потом, минут через пять- шесть, повернулся на сто восемьдесят градусов, отогрел спину, поясницу и задницу. Снова перевернулся, прижимаясь грудью, животом и щекой к побеленной живительной поверхности…
«Хорошо-то как!», – сытым сибирским котом счастливо заурчал внутренний голос. – «Как там поётся-то? Мол: – «С чего – начинается Родина? С картинки в твоём букваре. С хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе…». Фигня это, полнейшая и наивная! Теперь Родина – лично для меня – начинается с горячего бока простой русской печи. Вот так-то оно, и никак иначе…».
Выпитая медовуха оставила у Петра неоднозначно-двойственное впечатление.
«Странная и очень непривычная смесь горечи и сладости. Причём, так и не разобрать, чего больше», – удивился внутренний голос. – «Но присутствует и характерный сивушный привкус. Может, данный напиток следует дополнительно очищать? Например, пропуская через активированный уголь? Надо будет обязательно узнать рецепт приготовления. А градусов в медовухе, пожалуй, будет не менее тридцати. Дельная штуковина, одним словом…».
– Как оно тебе? – поинтересовался Давыдов. – Мне, вот, кажется, что медовуха горчит избыточно. Видимо, шишечки хмеля ленивые нефёдовские мужики собирали ещё не созревшими. А Елизавета Алексеевна – женщина уже в годах, не уследила.
– Это ты, брат Денис, привередничать изволишь, – расслабленно усмехнулся Петька. – На свободе всё кажется на удивление вкусным и сладким. Еда, питьё, воздух, некоторые слова….
Глава двадцать первая
В каждом спектакле бывает антракт
Дверь, ведущая из кухни – через короткий коридор – в столовую, была чуть приоткрыта, и вскоре оттуда долетели обрывки разговора:
– Бездельник бесстыжий, что ты тут делаешь? Спишь и в ус не дуешь? – гневно вопрошал голос Глеба. – А что это за выстрелы гремели за окном? Минут так пятнадцать-двадцать назад? Выяснил?
– Не могу знать, ваша милость, – смущённо мямлил в ответ голос мажордома Жано. – Задремал чуток, только самую малость, виноват-с…
– Как это – не могу знать, морда? Как это – чуток задремал? А если, это наглые браконьеры шастают по моему княжескому парку и самым бессовестным образом отстреливают мою княжескую дичь? Благородных оленей, косуль, кабанчиков? А если, это безобразят те самые ночные тати, которые намедни безжалостно замучили-убили подполковника Бурмина? Тогда – что? Запорю, сукина сына! Разбаловались, сукины дети! Обленились, зажирели…
– Смилуйтесь, барин! Отслужу!
– В солдаты отдам, мерзавца! За рекрутов сейчас царская казна платит щедро. Морда сытая и наглая, так тебя растак…
Давыдов, понимающе подмигнув Петьке, браво махнул чарку зубровки, густо крякнул, поднялся с табурета и громко прокричал:
– Глеб Сергеевич! Ты не сердись понапрасну на мажордома. Это я, не подумав, стрелял. Опробовал, понимаешь, новые, недавно купленные пистолеты. Извини, уж, коли разбудил ненароком…
– Денис Васильевич? – входя на кухню, удивлённо уточнил Нефёдов, остановился – как вкопанный – и тут же радостно заорал во всю глотку: – Пьер, зараза! Живой! Ура! Матрёна, Жано, быстро сообщите княгине! Быстро, без промедлений! Запорю!
Последовали долгие дружеские объятия, сопровождаемые громкими восклицаниями и звонкими междометиями. Через несколько минут прибежала, отчаянно визжа, Ольга, одетая в какой-то немыслимо- шикарный и умопомрачительный пеньюар, тёплыми губами обмусолила Петру всю физиономию и – насквозь логично – потребовала шампанского…
Когда шампанское (за чудесное и неожиданное воскрешение!) было успешно выпито до последней капли, а всеобщий радостный гвалт постепенно стих, Глеб задал вполне даже прогнозируемые вопросы:
– Каким образом ты выжил, старина? Как тебе удалось сбежать от подлых разбойников? Кого же тогда они так жестоко пытали, а затем и утопили в речной проруби?
Петька, сразу же перестав улыбаться, поставил на стол пустой бокал и предложил:
– Давайте, дорогие князь и княгиня, пройдём в отдельное помещение. Нам с вами надо очень серьёзно поговорить. Причём, срочно.
– Идите, господа и дамы, общайтесь! – беззаботно улыбнулся Давыдов. – А я тут посижу. Как говорится, выпью и закушу в одиночестве. Пообщаюсь с Матрёной и Емельяном, полюбопытствую местными деревенскими новостями и сплетнями…
Денису, конечно же, было очень обидно, что его не зовут с собой, но, очевидно, в девятнадцатом веке было принято – относиться к чужим тайнам с уважением и пиететом.
Секретное совещание состоялось на третьем этаже княжеского дома, в просторном помещении библиотеки. Пётр очень подробно, во всех деталях, рассказал чете Нефёдовых обо всех произошедших событиях, так или иначе связанных с его похищением. Глеб никаких внешних признаков волнения и удивления не выказал. Зато Ольга, как и ожидалось, отреагировала очень бурно и эмоционально, запустив в потолок длинную и заковыристую матерную тираду.
Впрочем, по окончанию тирады она досадливо прикрыла рот ладошкой, после чего – стеснительной скороговоркой – извинилась:
– Была неправа. Не сдержалась. Покорно прошу прощения. Буду бороться. Больше не повторится. Молчу и жду ваших комментариев, уважаемые мужчины, обладающие стальными нервами. Вот.
Нефёдов неторопливо поднялся из удобного кресла, приоткрыл дверь, позвонил в серебряный колокольчик, предварительно достав его из кармана халата (княжеского домашнего халата, ясен пень!), и громко прокричал в сторону лестницы:
– Жано, бездельник ленивый! Срочно принеси мне набитую курительную трубку! Ну, и всё остальное, что полагается к ней! – пояснил Петру. – Ничего не поделаешь, пришлось вспомнить – местами – легкомысленную и бурную молодость. Некурящий русский князь? Особенно, князь, проживший несколько лет за границей? Это, мало того, что откровенный моветон – совместно с нонсенсом – так и, просто напросто, очень подозрительно. Приходится – ради пущей достоверности – жертвовать здоровым образом жизни и чистотой своих лёгких…. Зато русским княгиням, как, впрочем, и польским графиням, – показал
