– Где же мы, государь, прямо сегодня, достанем такую одёжку? – раздался чей-то молодой испуганный голос. – У нас такого отродясь не видали! А так-то мы – со всей радостью нашей! Красиво ведь…
Царь, понимая, что немного погорячился, недовольно уточнил:
– С сего дня Указ подписан. А сроку вам на его исполнение – месяц даю. И не вам одним, новгородцы, это касается всей России! Сейчас исправлю! – торопливо чиркнул несколько слов на первом листе, отложил его в сторону, взял в руки второй, широко и недобро улыбаясь, спросил у Егора: – Ножницы-то принесли?
– Вот, мин херц, возьми! – торопливо положил Егор перед Петром большие, слегка неуклюжие ножницы. – Я проверил, острые…
Царь быстро подписал второй Указ, поднялся на ноги и злорадно оповестил слушателей:
– А вот этот мой Указ начинает действовать прямо сейчас! Всем велю брить бороды! Всем – кроме тех, кому я лично то разрешу! Понятно? Стрешнев Иван, поднимайся сюда! Кому я сказал? Что медлишь? Застрелю! – Пётр выхватил из-за широкого пояса пистолет и выстрелил в боярина Стрешнева, который проявил – по царскому мнению-разумению – непростительную и оскорбительную медлительность…
В палате началась всеобщая паника: одни из бояр в страхе бросились к узким дверям, отчаянно ругаясь и совершенно невежливо отталкивая друг друга, другие побежали к открытым окнам, третьи повалились на грязный пол, закрывая головы длинными полами своих шикарных шуб…
Пётр смеялся как сумасшедший, брызгая во все стороны слюной и сильно дёргая правой щекой. Егор и Алёшка Бровкин сорвали себе голоса, восстанавливая элементарный порядок. Наконец все бояре вернулись на свои прежние места, в палате установилась относительная тишина, изредка прерываемая тоненькими всхлипами раненого Стрешнева.
– Эй, Иван! Ты живой? – спокойным, чуть виноватым голосом спросил Пётр.
– Живой я, государь, живой! – тихонько повизгивая, сообщил боярин.
– Ну, так иди сюда, раб божий! Негоже бросать дело на половине дороги…
Стрешнев уже без шубы и шапки, с туго перевязанным простреленным плечом, чуть пошатываясь, поднялся на помост, покаянно опустился на колени, обречённо выставив бороду вперёд. Подошёл Пётр, обвёл зверским взглядом лица других бояр, дождался, когда все покорно опустят очи долу, захватил бестрепетной рукой боярскую бороду в горсть, несколько раз уверенно щёлкнул большими ножницами, зажатыми в другой руке…
– Дальше сами – стригите друг дружку! – строго приказал царь, брезгливо бросая отрезанные волосья на пол. – Полковник Меньшиков! Передай ножницы ближайшему к тебе бородачу…
Ещё через полчаса, когда львиная доля шикарных бород была успешно укорочена, Пётр милостиво махнул рукой:
– Ладно, потом завершите, уже без спешки… У меня ведь и третий Указ имеется! – всхрапнул загадочно. – Готовы выслушать?
Тишина, установившаяся на этот раз, была уже полной, кладбищенской: только явственно слышалось, как в ручке кресла, на котором восседал царь, усердно работает крохотный жучок-древоточец.
«Что же он, изверг, ещё придумал – на наши головы?» – явственно читалось на скорбных боярских лицах.
Царь без дополнительных раздумий подписал последний на этот день Указ, поднялся на ноги, нетерпеливо спросил в окружающее пространство:
– Небось, знаете уже, что по моему приказу повесили боярина Федоску Машкова, вора злого, первостатейного? А за что повесили? Про то ведомо вам? Из-за побора в сто рублей? Враки, не верьте! Повешен сей Федоска за то, что грамоты не знал! Более того, даже хвалился прилюдно, что ему, как воеводе, знать грамоту – не по должности его высокой… Понятно? Нет? Вот в этом Указе и прописано: шесть месяца даю – на грамоты изучение, ещё два года – язык выучить иностранный, хотя бы один… Всех, кто не выполнит сиё, забирать в солдаты! Вотчины боярские буду отнимать безжалостно! На каторге лютой, сибирской – сгною…
Следующим утром, уже перед отъездом из Новгорода, Пётр велел:
– Алексашка! Пусть гонец перед нами скачет – с Указами вчерашними! Не хочу и на Москве время терять на объяснения… Пусть всё заранее известно будет. И о простреленном плече Стрешнева – также. И про воеводу Машкова – повешенного. Пусть одёжку иноземную бояре загодя покупают, с усердием…
Вот она – Москва родимая! Колокольный малиновый звон, бескрайние вороньи стаи над покосившимися крестами, чуть сладковатый трупный запах – от ворот Покровских, многочисленные нищие, калеки и уроды, густо облепившие паперти церковные…
Перед поворотом на Преображенское, когда Егор вылез из царской кареты – чтобы пересесть в свой личный возок (за которым следовали ещё два, гружённые всякой всячиной заморской), Пётр через открытое каретное окошко строго велел:
– Три дня даю тебе, Александр Данилович, на нежности семейные. В четверг, с самого утра, будь у меня во дворце, поговорим. А после обеда соберем Думу боярскую, повеселимся немного…
Наконец караван, состоящий из трёх возков, въехал во двор его (полковника Меньшикова) московского каменного дома, Егор распахнул дверцу, торопливо выскочил наружу, огляделся вокруг: сердце бешено и радостно стучало в ожидании встречи долгожданной…
Лица слуг, знакомые и совершенно неизвестные, какая-то смешная низенькая собачка ласково вертелась под ногами, приветливо махая коротким хвостом-обрубком… Вон несколько преображенцев во главе с бравым подполковником Андрюшкой Соколовым, улыбаются радостно, салютуют. А где? Где же – она, которая…
Тёплые ласковые ладони невесомо легли на его глаза, нежные губы легко коснулись затылка… Вот и всё. О чём ещё, собственно, вам рассказать, мои судари и сударыни? Просто встретились два любящих друг друга человека, больше года мечтавшие об этом кратком и волшебном миге…
Уже гораздо позже, ближе к вечеру, когда схлынула первая сладкая пелена-истома, и когда он уже вдоволь поиграл-пообщался с полуторагодовалыми Петькой и Катенькой, Егор спросил у жены, ласково касаясь её нежного плеча:
– Саня, а почему утром, когда я приехал, ворота были открыты?
– Тебя ждали, родной! Князь Ромодановский, Фёдор Юрьевич, ещё два дня назад сообщил, что прибывает обоз-поезд царёв. Я и попросила Фёдора Голицына выслать кордоны вперёд. Так что мы знали обо всех ваши передвижениях, к встрече готовились… А преображенцы твои, Саша, просто молодцы! Помогали мне весь этот год во всём. И я к ним в полк часто наезжала с царевичем Алексеем…
– Даже так, с Алексеем? – удивился Егор.
– Как же иначе, сердечко моё? – довольно улыбнулась Санька. – По царскому Указу ты один из многих, кому поручено участвовать в воспитании сынка царского. Ты был в отъезде дальнем, так я заменяла тебя, как и положено любящей и верной жене… Уговорила царевну Наталью, сестру Петра Алексеевича, вот и ездили втроём в полк Преображенский. Алексей Петрович уже научился метко стрелять из пищали и ружей, шпажным и сабельным боем много и усердно занимался…
– Молодец ты у меня! – одобрил Егор. – А ещё чем занималась полезным?
– Ещё? Языкам обучалась: французскому, английскому, немецкому, итальянскому, испанскому – только чуть…
– Ого!
– Ещё у доктора Жабо училась – премудростям медицинским. Не одна – с другими Сёстрами Милосердными. И роды сложные помогали ему принимать, и при операциях разных. Воспалённые кишки вырезали из животов, ноги-руки отпиливали почерневшие… Теперь я на Службу сёстринскую не принимаю кого попало. Заставляю обучаться сперва, экзамены (как мсье Жабо говорит) сдавать. Думаю вот школу открыть медицинскую, для Сестёр будущих…
Егор смотрел на жену и не находил слов. Санька похорошела просто несказанно: немного похудела лицом, постройнела фигурой, талия – почти как до родов, а глаза голубые, огромные – ещё умней стали, ещё родней…
Было только одно непреложное и сильнейшее желание: схватить эту неземную красавицу в свои крепкие объятия и зацеловать до смерти…
Уже после полуночи, чувствуя, что сейчас крепко уснёт, Егор вспомнил:
