Бесконечный день продолжался. Несмотря на усталость, нам необходимо было снять еще три сцены с Пушкиным и его другом Николаем Раевским, и я предупредила группу, что будем работать до ночи, пока не снимем. Все с пониманием отнеслись к сказанному: «Работать так работать!»
Комнаты киевского дома Раевских опять же выбрали в Тригорском. Николай Раевский-младший (его роль исполняет мой сын Иван Бурляев) был из тех редких друзей Пушкина, которые любили его не за стихи только, а просто потому, что любили, хотя их дружба, безусловно, выросла из общности литературных интересов. По признанию самого Александра Сергеевича, он «сердцем отдыхал» с Раевским. А это означает, что он был весь открыт Раевскому и не прятал от него своих чувств.
По свидетельству многих современников, характер у Александра Сергеевича был непостоянен: в одну минуту он переходил от веселости и смеха к задумчивости. Иным казался несносным, вертлявым. Он не вставал, а вскакивал, то молчал, то взрывался в восклицаниях. Но с людьми по сердцу он любил и посмеяться, и даже похохотать от души, с необыкновенной легкостью открывая забавное. Именно со своим другом Раевским Пушкин был бесхитростно прост и естественен. Обо всем этом я размышляла с артистами Игорем Днестрянским и Иваном Бурляевым.
Их первая встреча, Пушкина с Николаем Раевским, должна проявить взаимное тяготение, сердечность, к тому же не будем забывать, что это пока еще мальчишки, и достаточно хулиганистые.
Александр вихрем ворвался в кабинет Раевского. Николай вскочил ему навстречу, сжал в объятиях друга и даже немного подкинул вверх.
– Собачий сын, почему ты не пришел в дом сразу, а прислал Никиту? – смеялся от радости Раевский. – Мы думали, тебя схватили и отвезли куда следует!
– Скотина, – в том же ключе отвечал Александр, – что ты сделал с моей малороссийской рукописью? – Пушкин вытащил из-за пазухи помятый объятиями Николая листок.
– Еще напишешь, сверчок.
Молодым артистам сразу удалось проникнуть в приподнятую атмосферу встречи. Весь облик будущего генерала, а сейчас гусара Раевского, мы решали в гротесковой манере. В жизни он был близорук и носил очки, а так как стояла ночь на дворе, он был в халате, голова повязана платком.
– А что это у тебя с головой? – поинтересовался Александр.
Раевский хохотнул и сел верхом на стул.
– Батюшка князя Сергея Волконского магнетизмом лечил. Так у него нога прошла, а у меня голова разболелась.
– Николай Николаевич увлекается магнетизмом? – изумился Пушкин.
– Да, и этому его научила Анна Турчанинова, подключаться… – Николай состроил серьезную мину, а руками изобразил совсем иное, похожее на «подключение» к женской груди.
Пушкин хохотал, усевшись с ногами на диван. А Николай продолжал:
– Они нас своим месмеризмом замучили, насильно магнетизируют, спасу нет.
– Нет, ведь это чудо, – взорвался радостью Александр, – в последний день в Петербурге – у Раевских, у матушки твоей, Николя, и в первый день в Киеве – опять же у Раевских.
– День! – хохотнул Николай. – Ночь на дворе, а ты шумишь. Ты хоть поел где?
– Обедал у Давыдовых.
– Тогда умойся и ко мне в библиотеку. Никита! Намыль барину шею, да покрепче.
Как нам всем показалось, сцена удалась, и мы перебрались в библиотеку, где должен был состояться главный потаенный разговор друзей.
Эту сцену мы готовили еще месяц назад, иначе артисты не успели бы ее освоить.
– С тех пор как я сделался историческим лицом для сплетен Санкт-Петербурга, я глупею и старею не неделями, а часами, – горько признавался Александр другу. – Кругом шипенье, травля, сплетни, злорадство – всё, чем потешается толпа. На всех углах говорилось, что будто бы я был подвергнут телесному наказанию при тайной полиции.
– Это сплетня? – неосторожно спросил Раевский.
Пушкин обернул к нему гневное лицо.
Я еще раз объяснила актерам, что на этой фразе Пушкин может взорваться: уж если друг поверил сплетне!..
Но ярость уходит с лица поэта.
– Безусловно, но я обезумел от гнева и чуть было не наделал весьма серьезных бед.
– Легко поверить… – выдохнул Николай.
– Молва о том, что меня высекли, разошлась быстро, и, конечно, сам я узнал об этом слухе последним. Я считал себя опозоренным и пришел в отчаяние. Я взвешивал, что лучше – убить себя или убить Его…
– Кого? – настороженно спросил Николай.
– Votre Majeste![1]
– Господи! – невольно вырвалось у Николая.
Это настроение Пушкин отразил в своем неотправленном письме царю, а по нашему замыслу его внутренний монолог стал диалогом – исповедью перед другом.
– И я решил, – продолжал Пушкин, – вложить в свои разговоры, в свои сочинения столько негодования и вызова, что правительство было вынуждено обращаться со мной как с преступником. Я жаждал Сибири или крепости для восстановления своей чести.
В этом диалоге с другом уже намечена вся трагедия человека, для которого честь и достоинство – главное, а защита чести становится делом жизни.
«Правду свою, не скрыв в сердце своем». Таково начало. И таков финал. Кто-то заметил, что человек един во всем – в помыслах, в действиях, в поступках. Противоречия в нем самом только выверяют непреложность единой линии поведения.
Через два дня я показала отснятые сцены Козминым. Борис Михайлович и Любовь Владимировна буквально впились глазами в экран, особенно отметив игру нашего Игоря – Александра Пушкина и Ивана – Николая Раевского.
– Да он таким и был, Пушкин, – вихрь! Импульсивен, неровен и всегда искренен. Только тебе, Игорь, над пушкинским смехом необходимо потрудиться, – сделал замечание Борис Михайлович. – Пушкин, по словам современников, смеялся так, что кишки было видно.
Это удивительно точное замечание понравилось Игорю, но он и сам старался найти эту безмерность хохота Пушкина.
– И Раевский хорош: естественен, бесхитростен с другом, – обратила свое внимание на Ивана Любовь Владимировна. – Умеет почувствовать Пушкина и заранее ему всё прощает. Славно получается.
Такова была оценка друзей и наших первых зрителей. А тогда, 15 февраля, вечер незаметно перешел в ночь. Мы закончили снимать так поздно, что оставалось всего несколько часов до начала новых съемок в Святогорском монастыре.
Незаметно наступило 16 февраля, к нам вернулся Сергей Никоненко, и мы дружно выехали на съемки в Святые Горы.
В лето 1563 года от Рождества Христова близ речки Луговица «явися, на воздусе в неизреченном свете образ Божьей Матери “Умиление” блаженному Тимофею. И был глас к нему, повелевавший идти на Синичью гору…»
Здесь, при чтении Святого Евангелия, нашли икону Божьей Матери Одигитрии, стоявшую на сосне. Царь Иоанн Васильевич Грозный повелел на сем месте устроить монастырь, а на Святой горе воздвигнуть каменный храм во имя Успенья Пресвятой Богородицы, построив его таким образом, чтобы престол был устроен на пне той самой сосны, на которой явилась икона Одигитрия.
С тех пор минуло 432 года. И ныне являет свои чудеса чудотворная икона Божьей Матери. И как встарь, в Божьем храме поют монахи, а мы снимаем сцены отпевания и похорон Александра Сергеевича Пушкина. Отец Макарий облачился в старые золотистые ризы, соответствующие эпохе, опять же чудом уцелевшие в монастыре. Пахнет ладаном, в воздухе присутствует голубоватое сияние от кадила и золотистое – от поминальных свечей.
– И сам, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего новопреставленного Александра…
Хор монахов подхватывает слова настоятеля.
– Его еже проститеся ему всякому прегрешению вольному же и невольному…
