драгоценную справку, он сунул ее во внутренний карман пиджака и чуть ли не бегом покинул адское логово. Утром следующего дня он отправился на призывной пункт в Бурже, проведя последний вечер в кругу семьи. Родители, два брата и три сестры выказывали печаль, но одновременно гордились им. Он был старшим из детей, и ему надлежало подать пример, не допустить нашествия исламистских демонов на западные земли, защитить христианские ценности, спасти от гибели мать и сестренок, принять участие в возрождении великой Европы, которую предали американские союзники и разрушили транснациональные корпорации. Их последняя ночь была заполнена сладостями, вином, смехом и слезами. Он покинул дом на рассвете, не желая будить родителей, изнемогавших от горя и перепоя, прошагал около десяти километров, выбрав самый короткий путь к вокзалу, с ранцем за спиной и уже проклюнувшейся ностальгией.
На призывной пункт Буржа он явился, совершив путешествие по железной дороге, отмеченное двумя продолжительными остановками посреди пути: акт саботажа в одном случае, самоубийство – в другом. Инструкторы встретили его с братской, бодрящей сердечностью и велели ему подписать несколько бумаг, в содержание которых он не стал вникать. Выполнив все скучные административные формальности, он получил обмундирование – парадную форму и черный берет с нашивкой в виде серебристой пики, сапоги, нижнее белье, шинель, полевую форму, темно-коричневую с вкраплениями желтого и зеленого, каску, высокие башмаки на шнуровке, многофункциональный нож, пистолет, обоймы с белыми пулями, новенькую штурмовую винтовку, прямо чудесную, с серебристым прикладом. Сержант отвел его в казарму, где уже находилось около тридцати новобранцев, и показал предназначенное ему место на двухъярусной койке. В помещении царила вонь зверинца, забивающая невнятный запах влажных стен. Прежде здесь был хоспис, но десять лет назад легион отобрал здание для своих служебных надобностей.
– Инструктаж начнется через час, – пролаял сержант, – форма полевая, и здесь вам не курорт, и задницей придется шевелить, и времени не терять, потому что усамы каждый день отправляют на Восточный фронт тысячи фанатиков.
Он уложил ранец, натянул полевую форму, познакомился с соседом по нижней койке, парнишкой в слишком больших майке и трусах, что подчеркивало его худобу, бледность, уязвимость. Глаза – словно распахнутые в бледно-голубое небо окна, длинные черные кудри, девически нежные черты лица, молочно- белая кожа.
– Максимилиан. Я из Мулена в Алье. Повестку получил три дня назад. Родители ухватились за эту возможность избавиться от меня.
– Ты хочешь сказать, что не хотел ехать на Восточный фронт?
Максимилиан сел на край койки, чтобы просунуть ноги в штанины брезентовых брюк.
– А кто хочет ехать на Восточный фронт?
– Я, например! И все наши ровесники! Мы преградим путь усамам. Это наш долг!
Последние слова он выкрикнул. Многие другие новобранцы поддержали его одобрительным гулом и энергичными кивками.
– Если не мы, то кто же? – продолжал он, ободренный их реакцией. – Неужто старики, девчонки, гоголы?
Он сразу приравнял соседа по койке к доктору из своей деревни: эти двое нашли бы общий язык, один предложил бы липовую справку, а второй охотно бы взял. Как прикажете побеждать архангелу Михаилу с такими приспешниками ада?
– Европе не нужны старики, девчонки и гоголы, потому что в ней полно глупых индюков…
Он не понял смысла сказанных Максимилианом слов, но подозревал, что в них вряд ли прославляется любовь к Родине и доблесть легионеров.
– Почему родители хотели избавиться от тебя?
Максимилиан встал и на секунду замешкался с неподатливой молнией.
– Они не о таком сыне мечтали. Им надо было либо отречься от меня, либо отправить на Восточный фронт. Второе решение выглядело предпочтительнее. Более надежный способ.
– О каком же сыне они мечтали?
– Хорошем, здоровом, нормальном. Так мне кажется.
– А ты ненормальный?
– Во всяком случае, меня сочли достаточно нормальным, чтобы послать на фронт.
Приход сержанта прервал их разговор. Свирепо обматерив всех, кто еще не готов, Максимилиана в том числе, он построил новобранцев на тренировочном плацу – громадной площадке, где были мешки с песком, мишени, бункеры, стенки, ряды колючей проволоки. Обучение включало в себя несколько основных элементов, в частности, стрельбу из штурмовой винтовки и преодоление траншей в три или четыре метра глубиной. Раз тридцать они карабкались по почти отвесной стене, раз тридцать обходили плац беглым шагом, поражая движущиеся мишени, раз тридцать проползали под проволокой с длинными острыми колючками. Закончили они этот первый день, вымотавшись до предела, падая от смертельной усталости: легкие у них пылали, ноги гудели, локти и колени в ссадинах. Некоторые выблевали обед, мерзкую жратву с гнусным вином. К изумлению товарищей, Максимилиан не выказывал признаков усталости, он даже не запыхался. Прежде чем пойти в столовую, а затем в казарму, они с сержантом во главе отправились на политинформацию, проходившую в центральном бункере. Им показали репортажи корреспондентов европейского телевидения, сделанные в исламистских странах за несколько месяцев до начала войны. На экране происходили страшные, тяжелые сцены: ворам отрубали руки, женщин закапывали по плечи в землю и закидывали камнями, виновных в прелюбодеянии раздевали донага и секли на больших площадях, политических противников казнили, стреляя в затылок или отрубая голову саблей, пытали, кастрировали, разрубали на части западных заложников, тела которых отправляли на родину по кусочкам, топтали ногами американские и европейские флаги, швыряли в огонь Ветхий и Новый Заветы – и все это под аккомпанемент гипнотической, угнетающей музыки. Когда вспыхнул свет, усталость и уныние сменились в душах и сердцах новобранцев священной яростью.
– Надеюсь, теперь ты понял, за что будешь сражаться, – шепнул он на ухо Максимилиану, который сидел рядом с ним на грубой скамье в третьем ряду.
– Когда индюк достигает нужных размеров, его фаршируют. Перед тем как сунуть в духовку.
Ответы Максимилиана сбивали с толку и раздражали, как все недоступные его пониманию слова.
– Быть может, но если мы не сдержим натиск усамов, вся Европа будет в огне. В аду, я хочу сказать.
– Ты считаешь, мы сейчас не в аду?
– В Европе никому не отрубают рук, не закидывают камнями женщин, не вырывают кусачками яйца у мужчин, не посылают на родину разрезанные на мелкие части тела…
Максимилиан открыл было рот, чтобы ответить, но тут же раздумал, хотя его голубые глаза выражали явное несогласие. Как скрыть свои чувства человеку с таким ясным взором? Его глаза были увеличенным зеркалом души. После многочасовой тренировки лоб и шея у него пошли красными пятнами. Указательный палец застыл в скрюченном состоянии, словно на спусковом крючке винтовки. Щеки запылились, пряди волос выбились из-под каски – хрупкий ребенок в отцовском военном обмундировании.
В немногих, но убедительных словах сержант напомнил о необходимости защищать европейскую землю от исламистских демонов, раздал пачки сигарет с европейской атрибутикой и крыльями архангела, посоветовал не тянуть с отдыхом, поскольку завтрашний подъем назначен на четыре, ну, разумеется, утра. До завтрака трехчасовая тренировка, пятичасовая после дневной политинформации и обеда, еще одна пятичасовая – после вечерней политинформации и ужина.
– Живчики могут порезвиться, если хотят, но чтобы завтра все были бодрыми, никаких полусонных рож!
На блестящую остроту сержанта взвод ответил громовым хохотом, восхищенным свистом и одобрительными выкриками.
В последующие дни о мастурбации никто и не помышлял. Тренировки, призванные дать новобранцам представление о тяжкой реальности войны, продолжались с прежней интенсивностью, и после ужина они валились на койку, не имея сил принять душ и даже раздеться. Будущие легионеры учились без колебаний выполнять приказы офицеров в любое время, при любых обстоятельствах. Инструкторы будили их среди ночи, в два или в три часа, устраивали им полный кросс: через первую траншею, затопленную водой, где плавали мины, разрывающиеся белой краской, под шквальным огнем пулеметов, изрыгающих
