похвал!
— Замолчи, старый козел.
— В море, — продолжал рассказывать Доримас, — нас поджидала еще одна флотилия. Их адмиральская галера подняла флаг Фореноса.
— Он подписал себе смертный приговор! Я схвачу его живым, он увидит, как будут гибнуть его воины, как солдатня будет бесчестить его дочерей и продавать в рабство его сыновей. И перед тем, как топор отделит его голову от тела, он поседеет от перенесенных пыток. Я угоню в плен весь этот народ, раздарю его нашим работорговцам… Что же было дальше, Доримас? Закончи свой рассказ.
— Мы стали биться каждый против четырех.
— За честь Атлантиды! — воскликнул великий жрец.
— Замолчи же, старый дурак! Замолчи, наконец.
— В самый разгар сражения они пробили борт моей галеры. Нас оттеснили к корме… Он спас меня, — сказал принц, указывая на Гальдара.
— У него, значит, было оружие?
— Положение было столь отчаянным, что я приказал расковать самых крепких гребцов, тех, что согласились биться… Я пообещал им свободу…
Новый приступ кашля потряс его, и Гальдар снова заботливо подал принцу полотенце.
— …Когда меня ранили, он смог пробудить силы в оставшихся и отбить атаку… Он принял командование кораблем на себя…
— Как его имя?
— Гальдар.
— Он свободен!
— Неожиданный шквал разметал флотилию Фореноса. Нам удалось уйти всего с тремя галерами… Но и они не избежали гибели: мы видели, как их поглотили волны, и были бессильны чем-нибудь помочь. Их поврежденные борта не выдержали ярости разбушевавшихся валов… Мы, спасшиеся, остались в одиночестве: двое офицеров, горстка воинов и треть гребцов…
— И милостью богов, — сказал Энох, — наш возлюбленный принц.
— Я был ранен неопасно, но тяжелый путь, скорбь о моих спутниках и горечь моего поражения…
— Любой другой не выдержал бы на твоем месте или сдался бы неприятелю, — заметил Энох. — Наши придворные поэты прославят эту блестящую битву в назидание грядущим поколениям.
— Ты будешь отмщен, сын мой; я буду мстить беспощадно и жестоко, обещаю тебе. Я смою оскорбление, излечу тебя от этой ненужной печали. Думай о моей мести и забудь об остальном. То, что случилось, — просто сон. Проснись, открой глаза, забудь твои дурные сновидения… Слушай… Сегодня же я предам смерти пеласгов, живущих — на свою беду! — в Посейдонисе; я сожгу их корабли и дома, невзирая на их богатства и верноподданнические чувства. Я верну все эскадры, отправленные в чужие края или на учения, соберу самую грозную флотилию из всех, какие когда-либо бороздили моря, и без всяких предварительных переговоров, не объявляя войны, брошу ее на эту падаль, на этих «союзников», которые при первой же опасности выпустят из лап свою добычу! Проклятый заговор рухнет под первым же ударом. Я рассею твою грусть; подумай только, сын мой: через несколько месяцев этот народ прекратит свое существование. Доволен ли ты теперь? Разве мог бы я сделать больше, чтобы вернуть тебя к жизни?
— Отец, я еще не закончил… В двух днях пути от Иберийского пролива мы попали в такой ужасный шторм, что на носу открылась течь. Галера накренилась, и все наши усилия остановить прибывавшую воду были тщетными… Мы попали в мертвую зыбь, и огромная волна смела шатер, подхватила меня и вынесла в море… Гальдар помогал кормчему. Он увидел меня и бросился в воду. У него хватило ловкости, чтобы обхватить меня, и сил, чтобы выплыть с такой ношей среди высоких гребней… Я очнулся уже на борту, в своей постели. Над кроватью повесили новый полог Светило солнце… Я услышал, как выкрикивает счет надсмотрщик, командующий гребцами… Гальдар вернулся на свою скамью, к веслам… Я не решился отпустить его оттуда до самого Посейдониса: у нас было слишком мало гребцов.
— А это кто?
— Это Ош, его товарищ и спутник. Это он вытащил нас из воды. Он опытный моряк.
— Пусть они оба будут освобождены. Но пусть не покидают дворца без особого приказа! Они могут сопровождать тебя, если ты захочешь. Сестра уже знает о твоем прибытии и ожидает тебя с нетерпением. Отдыхай, мое милое дитя, и постарайся позабыть все, что тебе пришлось перенести.
И добавил:
— Подумай о том, что невзгоды слишком мимолетны. А испытания, пройденные в молодости, готовят тебе великое поприще.
— Ты все еще считаешь меня виновным?
— Выбрось из головы эту глупую мысль. Сын императора не может быть виновен ни в чем! Если он и может упрекнуть себя в неосторожности, в недостаточной рассудительности или излишней доверчивости, то никому не дано порицать его за это, пусть даже эти упреки будут услащены лестью. Правда ведь, любезный мой Энох?.. Обними свою сестру с чистым сердцем. Император и впредь сохранит уважение к тебе, а отец — ты прекрасно это знаешь — по-прежнему будет нежно любить тебя. Может быть, даже слишком нежно…
— А ты, старый козел, — сказал Нод, обращаясь к Эноху, — останься, мне нужно посоветоваться с тобой. Ну, что ты думаешь обо всем этом?
Старик теребил свою митру. Он ожидал этого вопроса, но вздрогнул, услышав голос императора. Он решился отвечать, придав своему голосу несколько льстивую интонацию:
— Я восхищаюсь смелостью принца и его добротой… Эти каторжники, которых он привел к тебе…
— Оставь этих каторжников, мы поговорим о них после.
— Я преклоняюсь перед его решительностью: сняться с якоря в кромешной тьме, в чужих водах… Точность его приказов… Божественная проницательность, которую он обнаружил, повелев снять цепи с гребцов…
— Брось ты своих богов! Они спали вместо того, чтобы охранять моего сына.
— Я полностью согласен с твоим светлейшим суждением об испытаниях, которые должен был пройти молодой принц. Твоего сына ожидает поистине великое будущее!
— Так ли? Я опасаюсь худшего!
— Великий!
— Этот дурак позволил обвести себя вокруг пальца, словно ребенок! Я столько раз предупреждал его! Если бы все было в порядке, Форенос должен был бы поспешить явиться на адмиральскую галеру, чтобы выказать почтение моему сыну. Но этот глупец нашел вполне естественными все увертки хитрого варвара! Он удовольствовался отравленными фруктами и вином, к которому подмешали снотворное.
— Разве он мог предвидеть это, великий?.. Он рассчитывал на ужас, который внушает твое имя… — Энох пожевал кончики своих усов: —…а не на коварство грубых варваров, признающих только безжалостную и действующую незамедлительно силу, путающих слабость со сдержанностью, мирные намерения с робостью.
— Нет, этот вьючный осел знал все, но он мерит всех своим аршином, называя это «доблестью души, неотделимой от императорского величия». Он боится меня, осуждая и презирая в глубине души. Я знаю, чувствую это.
— Для него нет ничего дороже твоего одобрения. Ничего, господин мой! С каким беспокойством спрашивал он тебя, сохранит ли он твое уважение!
— Нет, великий жрец. Он спросил, считаю ли я его виновным, и этот вопрос выдал его с головой. Так может спрашивать только слуга.
— Или любящий и почтительный сын.
— Нет, скорее принц, который сломлен своим первым поражением, вместо того, чтобы готовить отмщение… Но довольно, нас ждут дела. Мы потратили слишком много времени на пустую болтовню. Первое, что необходимо сделать, — это внушить людям правильные мысли. Мы должны издать победный вердикт!
— Я объявлю богослужение во всех храмах, чтобы народ возносил благодарственные молитвы.
