приходе скорой славы… Вот каков был мой город — Рим, властелин мира. И я чувствовал себя его частицей. Его огонь зажигал и меня, заражал своей страстью и гордыней… И снова я думал о Теренции.
Продолжая идти по Священному Пути, я слился с толпой. Про эти места очень точно сказал Цицерон: «Куда ни ступи, каждый камень отмечен печатью истории». Я остановился возле фонтана Кастора и Поллукса, чтобы взглянуть, как раньше, на свое отражение рядом с отражением каменных Диоскуров и их коней. Почему-то у меня осталось в памяти то последнее мое отражение: представь себе молодого центуриона, щеголявшего начищенной кольчугой и алыми кожаными перевязями, бляхой с гербом республики и черным походным плащом, привезенным из Африки. Волосы мои были аккуратно уложены мелкими волнами, прикрывающими лоб, лицо уже приобрело угловатость и холодность, которые тебе знакомы. Конечно, меня нельзя было назвать красавцем, но я остался доволен своей мужественной внешностью, гордой осанкой, крепким и ловким телом.
У фонтана я встретил Фабия, самого молодого сенатора Республики. Он показался мне в первый момент смущенным, но быстро совладал с собой и с явно преувеличенным выражением дружелюбия на лице подошел ко мне. Разумеется, на самом деле он высокомерно презирал офицеров младшего уровня, каким я и предстал перед ним, но нас связывала детская дружба, и Фабию было приятно предаться воспоминаниям. Кроме того, тогда было модно восторгаться военными подвигами, и этот богатый, надменный, рафинированный сенатор, отдавая дань моде, любезничал с молчаливым легионером, но в этой веселой снисходительности как раз и проявлялось самое утонченное презрение. Я сообщил ему, что меня отпустили на три месяца, а вскоре я отправлюсь скорее всего в Галлию для нового набора легионеров. Фабий пожелал мне «заслуженной» карьеры военного и поспешил пригласить меня на один из обедов. Но я понял, что он сделал это только из вежливости. Мне показалось странным, что он избегал касаться в разговоре Теренции, хотя раньше не упускал случая послать ей через меня льстивый привет. Ведь я увел ее у него из-под носа, когда они уже были помолвлены. Тщетно я пытался разгадать значение неопределенной улыбки, которая блуждала на его губах. Он сказал, что торопится по делу, и мы расстались. Я вернулся к своим мечтам.
До виллы Марция, расположенной в центре Палатинского холма, нужно было подниматься по длинной широкой лестнице, выбитой в скале. Я встретил на ней несколько слуг из соседних домов, они приветствовали меня, но тут же ускоряли свой шаг, точно опасались, что я обращусь к ним с расспросами. Внезапно я почувствовал беспокойство. На углу улицы, у фонтана, беседовали две женщины. Заметив меня, они замолчали и неотрывно смотрели на меня, пока я не прошел мимо. На одной из стен я увидел взъерошенную кошку, это была кошка Теренции, и, когда я позвал ее, она жалобно мяукнула в ответ. Что бы ни означало появление этой кошки, она навсегда запечатлелась в моей памяти.
Наконец я увидел свой дом, вернее, то, что от него осталось: почерневший, растрескавшийся фасад, пустые окна, на которых болтались жалкие остатки ставен.
В домике слуг горел свет, я вошел в него. Мне навстречу устремилась Мара, получившая волю, бывшая рабыня моего отца, привезенная из Нарбонии. Сначала она молча стояла в темной прихожей, осклабившись беззубым ртом, вздрагивая седыми прядями, свисавшими из-под капюшона. Потом ухватилась своими иссохшими руками за мою кирасу и пробормотала:
— Это ты, хозяин? О, хозяин! Вот ты и пришел!.. Ты здесь…
Слезы навернулись на ее красные глаза и стекли по дряблым щекам.
— Посмотри, что с твоим домом, хозяин… Все пропало!.. Твой дом сгорел в одну из ночей сентябрьских календ. Пожарники появились слишком поздно… К счастью, хозяйки не было дома, она была на обеде…
— Где она? Говори! Где она?
— Хозяин… Я… О! Хозяин, беда никогда не приходит одна…
— Отвечай же!
Я с силой тряхнул ее, забыв о ее почтенных летах. И тогда она призналась мне, что спустя три дня после пожара Теренция покинула дом, забрав ту немногую мебель, которую удалось спасти, и устроилась в Квиринале у моего бывшего хозяина Красса, который тогда еще не имел дома на Палатине, что приводило его в ярость.
Но почему именно у Красса, не мог понять я, ведь Теренция знала из моих рассказов о его коварстве, о том, что я презирал его в глубине души. О его алчности по Риму ходили легенды. Если только… Да, ответ напрашивался только один: она изменила мне!
— Это еще не все, — пролепетала Мара. — Все рабы заточены в эргастуле Красса. Мне передали, что их уже перепродали. Только меня они не посмели увести, ведь я вольная…
— А Котус?
— Его увели вместе со всеми. Его хлестали кнутом, но он продолжал выкрикивать твое имя. Если бы ты оказался рядом, хозяин…
Сердце мое сжалось, затылок, который был недавно ранен, точно налился свинцом. Я оперся рукой о стену. Мара подняла с пола мой шлем и осторожно взяла за руку.
— Как ты побледнел, хозяин! Я принесу тебе воды.
Вот каким было мое возвращение к родному очагу, вернее, к тому, что от него осталось.
Посреди атриума лежали обломки мраморного стола, подаренные старому Анку Марцию горожанами. Обшивка перегородок растрескалась и покоробилась, в том же состоянии находились все шестнадцать колонн перистилия. Вокруг бассейна, где застыла черноватая вода, валялись опрокинутые статуи, обугленные ветви пальм. У жертвенника Ларам я очистил от мусора уцелевшую фигурку Минервы, к которой так благоговейно относился мой отец.
Когда я вернулся в домик прислуги, на улице была ночь. Мара раздула угли и поставила на стол помятый кувшин, две глиняные тарелки и блюда с кусками вареной рыбы. Я сидел неподвижно, не притрагиваясь к еде. Я лишился недавней радости, недавнего прилива сил. За что зло так упорно преследовало меня? Или с рождения я был обречен на жестокие лишения? Мара со слезами на глазах уговаривала меня хоть немного поесть. Под конец трапезы вино ударило ей в голову, глаза ее загорелись.
— Это все она! — воскликнула старуха. — Знал бы ты, как она себя вела. Она ходила на праздники к сенаторам.
— Замолчи! — велел я.
— Мне было больно видеть это, и не мне одной. Мы так любили тебя… О, хозяин!..
Наконец я нашел в себе силы подняться со стула. Теплые слова Мары дали мне заряд силы. Моя молодость, моя поруганная любовь взывали к мщению. Стиснув кулаки, я побежал в ту часть города, где жил Красс. Была глубокая ночь. Помню, меня поразило одно символическое совпадение: пожар полыхал на улице, которая вела к его дворцу. Я долго пробирался через толпу растерянно мечущихся погорельцев, спасающих свое имущество, и рабов, вытаскивающих тяжелую мебель. Среди них я узнавал ночных сторожей самого Красса в защитных шлемах на головах. Они подтаскивали чаны с водой и тяжелые крючья. Из опыта я знал, что хозяин наказывал им в таких случаях путаться под ногами и мешать тушить пожар, чтобы он мог потом за бесценок выкупать руины сгоревших зданий.
Ворота, ведущие ко дворцу верховного банкира, оказались запертыми, их охраняли вооруженные рабы. Они не пропустили меня, несмотря на мои доспехи и клятвенные заверения в знакомстве с Крассом, потрясая в ответ дубинками и твердя:
— Хозяин опасается воров!
Что мне оставалось делать? Впустую созерцать светящиеся окна, за которыми, возможно, находилась моя жена? Продолжать перебранку со стражей? Взбешенный, с колотящимся сердцем, бродил я по соседним улочкам, проклиная свою судьбу. Но мой бессильный гнев мало-помалу улегся. Я успокоился, словно со дня нашей свадьбы знал о том, что должно произойти.
Мне ничего не оставалось, как вернуться в Палатин. Мара ждала меня; она расстелила постель и дала мне одеяло, пропахшее дымом и прелью кладовки. Вместо душистого тела Теренции, ее ласк меня ждало зловоние и холод каменных плит. На уровне моих глаз по обшарпанной штукатурке шла цепочка черных муравьев, тянувшаяся к самому потолку. Отбрасываемые ими тени укрупняли насекомых. Точно такие же муравьиные пути попадались мне в Ламбезии, они огибали песчаные дюны или стену нашей крепости, иногда сокращая себе путь, проходя через бойницу.
