самоуверенность не знали границ! Красс ловко играл на этом. На словах он сильнее, чем кто бы то ни было, желал моего избрания в Сенат, а сам использовал меня в своих интересах, поручал обреченные на провал дела. Использовать себе на пользу друзей было его правилом. Я надеялся, что мое усердие и терпение будут вознаграждены. Я сносил обиды, но при этом терял нечто важное в глазах окружающих, пятнал свою честь. Красс без всяких угрызений совести поручал мне самые грязные делишки, запутанные и опасные, шла ли речь о сделках со скупщиками краденого, или о сговоре с пиратами, которые в те годы вовсю бесчинствовали на море. И в конце концов, когда уже достаточно долго проработал у Красса, я сам стал относиться к себе как к настоящему пройдохе. Язык торгашей сделался мне привычным, я забыл про собственное достоинство, потерял щепетильность. И к тому же так и не разбогател. Обкрадывая для моего хозяина простаков и беззащитных, я в силу врожденной честности не мог обмануть его самого.
Незадолго до отбытия Цезаря в Галлию, я решил попытать счастья на выборах, следуя своим прежним мечтам о карьере политика. Я потерпел поражение на первой же квестуре, такое беспощадное, что Теренция, моя жена, уставшая от моих неудач и, без сомнения, от меня самого, решительно настояла, чтобы я снова попробовал себя в военном деле. Она сказала:
— Если ты собираешься продолжать карьеру политика, то должен сделать так, чтобы твои избиратели забыли о сотрудничестве с Крассом. Ты должен добиться славы оружием. Без воинской доблести сегодня ничего не достичь.
Ей без труда удалось убедить меня. Я уже созрел для того, чтобы трезво оценить свое положение в хозяйстве Красса. Я чувствовал себя породистым скакуном, которого держат в грязном хлеву под надзором неумелых конюхов, а он не может даже выразить протест! Поистине это равносильно страданиям Прометея, испытавшего муки неподвижности.
Когда же я получил жезл центуриона, меня отправили не в Галлию с Цезарем, как я рассчитывал, а в Африку. В течение двадцати месяцев я сидел в укреплении в округе Ламбезия, на севере пустыни.
Как мне не хочется вспоминать те дни! Я испытываю чуть ли не стыд… Тебе трудно понять мое тогдашнее положение, ведь за четырнадцать лет мир неузнаваемо изменился. Тот, кто сегодня наделен богатством и властью, в те времена подвергался бы насмешкам, на него показывали бы пальцем. Я помню те добрые времена, когда бесчестных торговцев не допускали в Консулат, бедность тогда приравнивалась к чести и достоинству. Впрочем, уже и в то время можно было ощутить признаки близкого разложения общества. Вот почему один из друзей отца так пошутил над ним.
— Как поживает твой Тит? — спросил он.
— Он служит под орлами, — ответил отец.
Друг насмешливо заметил:
— Это самое плохое, что вы могли придумать! Игра на дудочке или цитре — более полезное занятие. Поступи вот как: если у твоего парня есть голова на плечах, купи ему лавку!
Как я завидую нынешней молодежи! Они не знают, что такое врожденная честность. Они не были свидетелями того, как уходила с арены старая доблестная гвардия, а на ее месте множилось племя бессовестных торгашей. Они не успели осознать смысл истинных ценностей, как эти ценности уже были потеряны. Рим нападал на всех подряд, все заглатывал, всех переваривал. Старого мира больше не осталось. Он перемолот челюстями молодых римлян.
Что же стало с моим несчастным поколением?
Лучшие люди его, такие, как Брут, убивший Цезаря, или как Катон, его дядя, задавались вопросом, не окажется ли прошлое зародышем для недалекого будущего, не вернет ли это будущее страну к мрачным временам, через которые когда-то пришлось пройти. Они не могли найти ответа, ибо не знали, в чем искать опору: в касте ли, в семье ли, в нации… Но их нетерпеливые натуры жаждали свершений, они метались от одной идеи к другой. И вот однажды им пришло в голову, что страну их, ограниченную морем и горными хребтами, унижает столь мелкий масштаб. «Наша родина — это всего лишь маленький городок на извилине реки, как это несправедливо! — решили они. — Нас ждут неосвоенные земли…» Кто сможет овладеть ими? Они бредили именем Кориолана, искали того, за кем можно было пойти, поверив. И не видели никого, кроме самих себя.
Нас нельзя винить за путь, которым мы, в конце концов, пошли, хотя, конечно, он во многом определялся честолюбием. Я встал на него с открытым сердцем, с решимостью обреченного.
Знай же, что я не сожалею о своем выборе. Все, что есть во мне лучшего, я привез с собой из галльского леса. Перед лицом высшего судьи, если такой есть, признаюсь, что самые достойные дела были совершены мною там. Как вольно дышалось в тех краях, это была настоящая жизнь! Но сколько мы изведали лжи, сколько предательства омрачало те чудесные дни…
Не сомневаюсь, что Кориолан испытал то же самое. Историки не до конца понимают его. Они исказили, принизили его образ. Каждый поворот истории рождает своего Кориолана. Такие люди заявляют о себе обычно накануне великих потрясений, на следующий же день после падения режима. Их зловещая тень появляется, когда рушатся старые устои, и мир в очередной раз оказывается под угрозой. Кориолан — это болезнь души в больном мире.
Глава II
Итак, в один из осенних вечеров моя жизнь изменилась столь круто, что это было похоже на столкновение ветерка со шквалом.
Мне было тогда тридцать пять лет. После довольно серьезного ранения меня перевели из ламбезийского укрепления и разрешили побывать на родине. Через несколько часов плавания на военной триреме я сошел в порту Остия, но не стал дожидаться своего багажа, который должен был прибыть днем позже. Мне не терпелось вернуться домой, увидеть мою Теренцию. Не потому, что она давала повод сомневаться в ее верности, нет, это было нетерпение солдата, истосковавшегося по Дому.
Я поднимался к городу по Священному Пути. Я был необычайно весел, пребывая в счастливом неведении, никакие предчувствия не томили меня. Во время плавания я не заметил каких-либо знаков, с помощью которых всемогущие боги имеют обыкновение предвещать судьбу простым смертным, меня не мучили приступы безотчетной тоски, какая часто навещает нас в минуту беспечности перед черными днями. Наоборот, всю дорогу я был по-детски оживлен в предвкушении радостного возвращения к родному очагу. Я верил, что желанен, мечтал о долгих поцелуях Теренции, ее опьяняющих духах, нежном теле, воспоминания о котором превращали в муки долгие африканские ночи. Месяцы, проведенные под жарким солнцем, разгорячили мою кровь. Я почти бежал, стуча тяжелыми каблуками по стертым дорожным плитам, мне уже мерещились гладкие плечи Теренции, ее изящная, прохладная шея, стройные ноги, мягкий затылок, тот особый наклон головы, который придавал ей чарующую прелесть.
Дорогая Ливия, еще год назад я не осмелился бы писать тебе о таких вещах. Но теперь ты знаешь, какую власть имеет плоть над молодым мужчиной, и сможешь понять меня.
Дойдя до Капитолия, я невольно остановился, испытывая радостный трепет. Такое бывало со мной после каждой длительной отлучки из города. Меня восхищало это великолепное нагромождение дворцов, россыпи колонн и статуй, особенно череда террас и фасадов патрицианского Палатина, оживленных пышными кронами деревьев.
В тот вечер лучи заката словно подожгли город отблесками серебряных и золотых украшений храмов и других строений. Казалось, сама Венера осветила мерцанием, исходящим из ее раковины, бессчетные крыши города. Из ротонды храма Весты курился янтарный дымок, и статуи богинь казались ожившими. И все это великолепие обтекали толпы людей, стекающихся к Священному Пути из окрестных улочек. Люди толпились перед лотками торговцев, возле поэтов и заклинателей змей. Над этим многоцветным столпотворением плыли, точно корабль по волнам, носилки какого-то патриция.
Душа моя замирала от восторга. Я вернулся в свой родной город, город своей юности, своего детства! В моих воспоминаниях он занимал самое важное место. Его гул сравним с шумом моря, он состоит из тысяч различных звуков, тысяч голосов, тысяч столкновений. Его воздух замешан на запахах прибитой пыли, ладана и чеснока. Его бурление поражает своей мощью, но оно странным образом не тревожит ночного безмолвия. От него исходит радость, его мостовые, дома, деревья, само низкое небо излучает уверенность в