Дальнейшее крестом давит на мои плечи, и ничто не облегчает этой ноши — ни отдаление самих событий во времени, ни то возвращение в детство, в которое, по слухам, впадают люди моего возраста и которое, как мне кажется, действительно посещает меня временами. Ибо, повторяю я вам, в этом действе, что разворачивалось при моем живейшем участии, добро и зло столкнулись друг с другом, с тем, чтобы в конце концов кануть в вечности.
Так вот, я был принят на службу к графу Триполитанскому, но с условием не удаляться более чем на два дня из Иерусалима, ибо на мне лежали заботы о Жанне. Почти каждое утро я покидал город и через Сионские врата, через долину Иосафата я направлялся к Авессаломовой могиле, ставшей прибежищем Жанне. Из-за высокой крыши, напоминавшей шлем с шишаком, ее было видно издалека. Здесь, среди зеленеющих, цветущих холмов возвышался ряд прекрасных кипарисов, и покрытые пыльцой масличные деревья давали свою тень. Совсем рядом был сад Жанны. Чтобы попасть туда, ей нужно было только перейти дорогу, гремя своей колотушкой. Часто она уходила туда до зари — ради того, чтобы никого не встречать на своем пути, а особенно чтобы избежать зрелища испуганных детей, разбегавшихся при виде ее капюшона и знака прокаженной. В саду она выращивала цветы и целебные травы. Там была каменная скамья, на которой она любила сидеть в задумчивости. Именно там я навещал ее. Пока мы говорили, я опускал глаза, чтобы не видеть наступления ее недуга, не замечать ни бугров на висках, ни зеленоватого оттенка и загрубения щек, ни самого этого темного лика, некогда цветущего и сияющего, ни настораживающей судороги одной из ее рук. Я отважился спросить:
— Жанна, может быть, я позову к вам лекаря? Я заплачу ему из денег короля.
— Я знаю, как о себе заботиться. Мне ничего не нужно.
— Не понадобится ли вам моя помощь в этом?
— Нет, дорогой Гио.
Мне показалось, что ее проказа протекала иначе, чем у короля, что накопившаяся усталость и горе обострили ее, и я испугался. В свой черед, я не смог избавиться от мысли, что мы скоро расстанемся; эта тоска мучила меня, как рыдание, застрявшее в горле. Будь моя воля, я провел бы с ней весь остаток дней, полагая каждый из них слишком ценным, чтобы тратить его на что-то еще. Но Жанна — увы! — всегда мягко выпроваживала меня:
— Гио, любезный друг, граф Триполитанский будет недоволен твоим отсутствием.
— Отнюдь нет. Он любит и уважает вас.
— Оставаться рядом со мной — значит вдыхать дурной воздух. Если недуг охватит тебя, кто охранит Жанну? Ты помнишь о своем обещании королю?
Но, как это было и с Бодуэном, когда проказа особенно допекала ее, характер Жанны становился мрачным, и она погружалась в печальные мысли:
— Рено, пребывая на вершине своей славы, был у меня всего лишь раз. Он меня стыдится, я пугаю его. Ты знаешь, когда мы с ним говорили, он напомнил мне свои предостережения и упрекнул в неосторожности. Он держался от меня в трех шагах и прикрывал рот платком. Наши пахари и дровосеки тоже навестили меня лишь однажды: моя короста быстро остудила их привязанность. Но я упрекаю их в том меньше, чем брата…
Так прошло лето, затем осень и зима. Начался новый год. Теплые, позолоченные закатным солнцем вечера сменились ледяными ветрами, дующими из пустынь, несущими песок, от которого горит и сжимается горло. Я все носил мясо, бутыли с вином и водой, мягкий хлеб, хранящий еще аромат пекарни, фрукты, а по погоде — и древесные уголья. Регент Триполи, одобряя мою верность, — впрочем, вполне естественную, — и желая поощрить меня, передал мне сперва Часослов покойного короля, затем — его перстень, который тот не снимал с руки: он был украшен опалом, желтый цвет которого вдруг вспыхивал той пронзительной голубизной, что сияет на небе, когда грозовые тучи отходят к дальним холмам, а травы зеленеют, листва расправляется, птицы принимаются петь. Я надел это кольцо ей на палец, и мне показалось, что сам я стал прокаженным королем. Что же до книги, то она приложилась к ней губами, будто бы то была священная реликвия; да и вправду, она была ею. Она принялась ее листать. Во многих местах на пергаменте виднелись пятна. Она знала и помнила о том, когда и как появилось каждое из них. Когда же она наткнулась на строку, подчеркнутую его рукой, то не смогла удержать слез. Но мне показалось, однако, что это были слезы радости.
— Это его девиз, — проговорила она, успокоившись. — Он говорил, что эти слова указуют ему его долг ему, ведавшему лишь труды и мучения. Он никогда не думал, что сделанного уже достаточно…
Пока она говорила, рядом по ветке прыгала полевая птичка. Она опустилась к подножию кипариса и стала склевывать с земли зернышки и червячков, она совсем нас не боялась, просто жила своей птичьей жизнью, беззаботное дитя заоблачных высот. Нам же, лишенным крыльев человеческим созданиям, оставалось лишь любоваться ею и пребывать в нашей земной безысходности.
Часто, слишком часто Жанна спрашивала меня:
— Как ты думаешь, сдержат ли бароны свою клятву королю? Как ведет себя королева Агнесса? Что делают Лузиньян и его супруга Сибилла? И где мой брат Рено?
Слишком замешана была она, поверенная Бодуэна, в политические события, чтобы вдруг потерять к ним всякий интерес. Она имела достаточно оснований для беспокойства о поведении брата, неразборчивость в связях и средствах которого оскорбляла ее. Она считала себя ответственной за него перед Анселеном, справедливо видя в нем ребенка, все еще не вполне расставшегося со своим детством.
— Как идут его дела, доволен ли он ими?
— Регент оценил его достоинства и расширил полномочия. Рено стал завсегдатаем у сенешаля де Куртене, на дочери которого он собирается жениться, когда та войдет в должный возраст.
Но было сказано, что героические усилия, терпение и жертвы не приведут ни к чему, и все то, что предусмотрел, подготовил, решил и завещал король, разлетится в прах. В конце лета в Сен-Жан-д'Акре умер Бодуине. Ребенок слыл болезненным, и Жослена де Куртенэ нельзя было обвинить по форме в этой смерти. Однако событие застало врасплох только Раймона Триполитанского, поглощенного заботами своего правления. Лишив наследственных прав свою сестру Сибиллу из-за ее Лузиньяна, прокаженный склонялся к тому, чтобы назначить графа преемником младенцу-королю, в ожидании приговора четверки западных владык. Путем интриг и перевертышей Жослен добился дружбы регента. Он предложил взять на себя сопровождение останков Бодуине в Иерусалим, с тем, чтобы Триполи собрал свои войска в Тивериаде и вошел с ними в Святой Град, а устрашив этой демонстрацией силы своего соперника Лузиньяна, взял и укрепил бы свою королевскую власть. Триполи был слишком честен, чтобы почувствовать тут подвох. Он сделал так, как советовал ему сенешаль, и позволил тому отбыть в Иерусалим с маленьким гробиком. Де Куртенэ же одновременно спешно выслал своего верного друга, преданного ему лично, к Сибилле и Лузиньяну. Он предупреждал их, чтобы они поторопились в Иерусалим и, воспользовавшись похоронами Бодуине, захватили бы власть. Все и вся было уже готово принять их и ускорить коронацию: патриарх Ираклий, престарелый Рено Шатильонский и Жерар де Ридфор, новый магистр тамплиеров. Из предосторожности ворота города были закрыты. Правда, возникло и непредвиденное затруднение: командор ордена госпитальеров, хранивший ключи от королевской сокровищницы, где находилась, в частности, и Большая корона иерусалимских королей, решительно отказался быть соучастником того, в чем он видел грубое и беззаконное попрание заветов Бодуэна IV. С ним долго велись переговоры; в конце концов госпитальер бросил ключи на пол и заявил, что отказывается участвовать в этой шутовской коронации. Но сторонникам Сибиллы иного и не было нужно. Ираклий мог теперь короновать ее. Затем она вызвала Ги де Лузиньяна и заявила:
— Сеньор, идите и получите эту корону, ибо я не знаю никого более достойного ее.
Красавчик воздал любезностью за любезность и, подобно тому, как изображаются такие сцены на миниатюрах пергаментов, преклонил пред своей Дамой колена и получил из ее белых ручек корону Годфруа Бульонского! В то время как магистр Храма — да простит ему Бог, если это возможно! — изрек:
— Эта корона стоит наследства Бутрона!
И именно на это ссылаются с тех пор судьи, вынося ему приговор перед Историей. Ибо, прибыв в Святую Землю, Жерар де Ридфор стал служить графу Триполитанскому. Тот, без задней мысли, обещал
