— О, мой возлюбленный король!
Я помог ей прилечь на скамью. Но она была уже без памяти, дышала слишком часто, веки ее сомкнулись. Скоро сложенные на груди руки упали и свесились, потускневшие ногти заскребли песок тропинки. А грудь ее задыхалась и хрипела все сильнее и сильнее! В отчаянном и безумном порыве я прикоснулся к этой истерзанной плоти:
— Друг мой, где ты? Ответь, ответь!
Я приподнял веки и увидел побелевшие глазницы. Я приложил — в первый раз в жизни — свою голову к ее груди: сердце еще билось. Я бросился к моему вассанскому коню, пасшемуся в тени, и поскакал к Иерусалиму. Мне было необходимо найти врача, посадить его на круп лошади и доставить его в этот сад! Не настолько же продвинулась эта проказа, чтобы Жанна умерла так быстро! Ее просто сразила боль, что причинило ей предательство Рено. Она не умерла, она только лишилась чувств! Моих забот будет достаточно, чтобы она поправилась! Я не покину ее больше, даже если из-за этого недуг поразит и меня! Я обещал это…
Мне посчастливилось встретить одного из старых лекарей покойного короля. Он стал раздумывать, но мой сокрушенный вид и мои слова убедили его. Когда один за другим мы проникли в сад, в нем оказалось только мертвое тело. Жанна покинула этот мир в полном одиночестве, не дождавшись моего возвращения. Странное выражение счастья застыло на ее лице. Я запечатлел на нем свой первый и единственный поцелуй. А затем у подножия кипариса я вырыл могилу, столь глубокую, как только мог, ибо она, прокаженная, не имела права покоиться в освященной земле кладбища. Я положил ее туда. Во все время, что я трудился, на ветке рядом заливался соловей. Вот так, совсем просто, покинула Жанна эту землю.
Словами невозможно передать то, что выражал в эти минуты взгляд Гио. Капельки пота выступали у корней волос, в углублениях морщинок, в густых и косматых бровях. Вздохи вырывались из-под бороды. Иногда он прерывал свой рассказ на этом месте, не имея ни желания, ни возможности чего-либо добавить; единственным его стремлением было уединиться на своем солдатском лежаке с полосатым одеялом в общей спальне обители, освещенной единственной лампадой — лампадой Святого Духа, охранявшей сны рыцарей. Но иногда, глянув на внимательные лица вокруг, он продолжал. Прикрывая ладонями свои усталые глаза, перед которыми теснились мучительные образы; затем, опустив руки на колени, говорил:
— Нужно было, чтобы переполнилась чаша терпения! Ничто не в силах помешать ходу событий! Старый Рено де Шатильон ограбил богатейший караван, шедший из Каира в Дамаск. Саладин потребовал от него возместить ущерб. Шатильон отказался. Это была война, но без почившего прокаженного короля, без отстраненного Триполи. Кто мог защитить нас? Наши ошибки множились. По глупости Ридфора тамплиеры были сокрушены у Крессонского источника, и головы их поднялись на концах пик Саладина. Тивериада пала в одночасье, и графиня Эшива, супруга Раймона Триполитанского, затворилась на самой верхушке донжона. Король Ги де Лузиньян, примирившийся с бывшим правителем, хотел пойти на помощь Тивериаде, но граф Раймон возразил:
— Государь, я дал бы вам совет, но я уверен заранее, что вы не послушаете его.
— Все равно, говорите.
— Хорошо, я советую вам сдать Тивериаду. Тивериада моя. Госпожа ее — моя жена. Она там, вместе с моими детьми и моей сокровищницей. Значит, никто более меня не заинтересован в том, и никто не пострадает более меня. Но я знаю, что если мусульмане захватят ее, то не сумеют сохранить. Они сроют укрепления — я снова возведу их. Если они захватят мою жену и моих детей — я отомщу им. Я предпочитаю видеть жену мою пленницей и город мой в руинах, нежели погибель всей Святой Земли! Ибо, если сейчас вы выступите на Тивериаду — вы пропали. Местность мне известна. По пути нет ни малейшего источника воды. Ваши люди и лошади умрут от жажды прежде, чем их окружат мусульманские полчища!
— Предательство! — воскликнул Жерар де Ридфор. — Предательство! Драгоценный государь, разве не видны здесь волчьи клыки? Триполи продался Саладину; он вел с ним переговоры.
Однако слабохарактерный Лузиньян, несмотря на наветы магистра тамплиеров, склонялся, по всей видимости, к доводам Триполи. На этом и расстались, полагая, что мудрость восторжествовала. Но очень скоро келейно, в одиночку, Ридфор возобновил свою атаку:
— Мой государь, не слушайте графа. Он — предатель, и его советы имеют целью обесчестить вас, удержать в трусливом бездействии.
Для Лузиньяна вернее всего было то, что последним легло на душу! Среди ночи, при общем недовольстве и смущении были свернуты палатки и взято направление на Тивериаду. Как и утверждал Триполи, весь день мы продвигались под палящим солнцем — было начало июля, — не встречая на своем пути воды, чтобы утолить жажду и напоить наших лошадей. Изможденные, к вечеру мы подошли к горе Хаттин и остановились. Войско же Саладина располагалось в прохладе по берегам Тивериадского озера. Всю ночь мы промучились жаждой. Кони наши тревожно ржали. На заре, воспользовавшись удачным направлением ветра, Саладин поджег траву и усугубил наши мучения палящим жаром и дымом. Чтобы добраться до сверкающей глади воды, мы предприняли атаку. Но войско Саладина было подобно океану. Оно нас захлестнуло, опрокинуло натиском неудержимых клинков. Тех, кто не погиб в этот день Хаттина, привели пленными к Саладину. Триполи спасся чудом, а с ним и мы. Мы — это ваш покорный слуга, снова ставший к тому времени оруженосцем, и двое крестьян из Молеона, поддерживающих своего серьезно раненного хозяина. Остальные же, последовавшие за Рено, были мертвы или попали в плен. Меня же спас от этой страшной участи мой быстрый и выносливый васанский конь. Мы скакали, сколько могли, в направлении Триполи, и там, изнуренный этой бешеной скачкой, умер мой конь, а также один из крестьян, о которых я говорил. Послушный закону, он следовал за своим господином Рено, наследовавшим Анселену, и охранял его; но что-то не попадался он мне в покоях Монт-Руаяля. Я сделал для моего коня то же самое, что и для Жанны: своими руками вырыл могилу и нежно и благоговейно, со слезами и вздохами, похоронил его. В это самое время Саладин захватил Сен-Жан-д'Акр, Яффу и Бейрут, затем Аскалон. Он шел на Иерусалим. Что могло спасти его? Почти вся франкская конница погибла при Хаттине. Святой Град пал. Большой золотой крест, знаменовавший наше могущество, был свержен. Граф Раймон умер от отчаяния. От королевства остался только город Триполи, а еще Тир, Антиохия и неприступный Крак рыцарей- госпитальеров…
Очень скоро император Фридрих Барбаросса, короли Англии и Франции выступили к нам на помощь, но мы не ведали того, считая себя обреченными погибнуть от сабель Саладина. Но это, впрочем, уже совсем другая история.
Рено получил удар копьем в плечо, кости его были сломаны, сосуды разорваны. По его просьбе его отнесли в лечебницу тамплиеров. Он позвал меня туда через одного из рыцарей, который, заметив мою уклончивость, сказал:
— Мы сделали все, что было возможно, но рана засорилась; он при смерти. Идите, не медля, милый брат Гио; надо быть милосердным.
В его комнате находились лишь пожилые рыцари и новички, те, кто не погиб при Хаттине, а также капеллан обители. Слабым голосом Рено попросил, чтобы нас оставили на время одних. На что он надеялся?
— Дорогой брат Гио, мой оруженосец, вот и ты, наконец! Значит, ты не настолько презираешь меня, что согласился выслушать?
— Я помню только наши дни в Молеоне.
— В последний раз, когда я видел Жанну, она сказал мне все! Почему же я не послушал ее?.. Что же это было, по-твоему, а? Жанна — это ангел, ведь правда?
— Я не знаю, рыцарь Рено.
— Она была никак не меньше, чем ангел. Но тогда я не мог понять этого, черная кольчуга гордыни облекала меня всего. Ты помнишь? Она предсказала все несчастья, проистекшие из моего поступка. И первое из них это то, что она скончалась от горя, которое я причинил ей. Ибо правда в том, Гио, что я обесчещен, не достоин ни жалости, ни снисхождения.
— Ваша крайняя юность вступиться за вас перед Господом. Вас завлекли и обманули старые
