фантастические города, жители которых — задумчивые деревья — усвоили повадки людей: все, что обычно было в них нехорошо или невыгодно освещено, сейчас, в час торжества, расцветало, одухотворенное возвышенной красотой. Ветви обычного терновника сияли, как алмазные диадемы, и эта собрание сокровищ не имело пределов, простираясь вдаль, в стороны, вверх, вниз…
Музыка тишины усыпила всех животных. Белки, забравшись в дупла деревьев, птицы, прижавшись одна к другой в их ненадежных гнездах, кабаны в своих смрадных логовищах, согреваемых их мощным дыханием, лисицы в усыпанных костями жертв и устланных их собственной шерстью норах — все спали. Стало очень холодно, морозный воздух обжигал кожу, забирался в легкие, и хищники предпочитали совсем не выходить из своих убежищ. Совы, примостившись на краешке своих гнезд и уставясь мерцающими золотом зрачками в белую пустыню, дрожали всем своим оперением.
Волк не прятался от холода — просто отдыхал, зарывшись поглубже в ворох веток и сухой листвы. Положив голову на лапы, он прислушивался к стуку своего сердца и звукам в набитой свежим мясом утробе. Он был сыт и потому ни в чем не нуждался, ничего не ждал. Зима сгустила и удлинила его шерсть. Отважный, хитрый, уверенный в себе и дерзкий, благодаря тому страху, который внушал всем живым существам, недостатка в пище он не испытывал. Его кладовая состояла из бесчисленных ферм, рассыпанных по краям леса; на самый крайний случай, про запас имелись еще бродячие собаки, животные, поедающие траву и волочащие свои круглые животы, как тоску в сердце. Они становились жертвенными агнцами чуть ли не по собственной воле.
И вдруг он понял, что что-то произошло, что-то сместилось в этом мире, подвластном с тех пор, как отсюда убрался его единственный Враг, ему одному. Его мохнатые веки приоткрылись, уши поднялись. Легкое рычание проскользнуло между клыками. Как говорят бывалые люди, олени, как только охотник начинает взводить курок, тут же срываются с места. Необыкновенно чутки в состоянии тревоги и волки. Вот и этот волк уже через мгновение понял, что именно сместилось в его Вселенной: Враг вернулся. Он еще долго прислушивался к звукам, идущим извне, положив морду на мох. Но вокруг все было тихо: ничто не шевелилось, никто не приближался. Тогда резким движением он оторвался от земли и выпрыгнул на тропинку. Здесь он, по своему обыкновению, остановился, чтобы втянуть в нос воздух ночи, посмотреть на луну. Потом побежал. Он никогда не опускался до того, чтобы запутывать следы, описав какой-нибудь крюк или вернувшись назад на то же место, с которого начинал, по своему же пути. Возможно, он знал, кроме того, что снег еще пойдет и заметет все заново. Подобно тени, скользил он под опустившимися от тяжести снега ветвями, между жесткими стеблями папоротника, мимо обледенелых ветвей кустарника. У скалы он поискал глазами оленей, которые часто забираются на нее. Скала была пуста. Олени нашли прибежище в тесных лощинах, еще полных листвы и защищенных от ветра. Минуту спустя что-то, подозрительно вертясь, свалилось с дерева, и он вздрогнул. Это была годовалая сова. Она замерзла. Ее раскрытые крылья смогли только смягчить падение. Когда волк начал обнюхивать ее, она повернула к нему свою маленькую с топорщащимся хохолком голову. Клюв раскрылся, круглые зрачки внезапно засветились магическим фосфоресцирующим светом, затем погасли, и она замерла, вытянув между двух корней, как в гробу, свое серенькое, усыпанное белыми пятнышками тельце. Она уже никогда не узнает ни сладостного тепла летних вечеров, ни пьянящего аромата весенних ночей; не сможет попрыгать среди шумящей листвы, ни нежно промяукать, ни протяжно и томно прокричать о чем-то о своем. Волк отвернулся и пошел по тропинке, идущей среди сверкающих скал и ведущей к соснам — его постоянному наблюдательному пункту.
Вода в пруду замерзла по всей его поверхности. Густой слой снега лежал поверх льда, и пруд больше не отражал луну и звезды. Но ниже, на реке, за зарослями тростника, над большой белой крышей поднимался дымок и уходил прямо к небу. Все окна в доме, за исключением одного, были закрыты ставнями. И это единственное, нахально неприкрытое окно излучало оранжевый свет. Да! Никаких сомнений. Враг вернулся! Он был здесь, где-то в центре этого похожего на пламя света. Он не спал. Волк злобно завыл, но никто ему не ответил: другие волки или покинули эти места, или погибли в затяжную голодную осень. Осторожно, с непонятной ему самому грустью, волк отступил назад и вернулся в свое логово.
Сан-Шагрен отправился «в город», то есть в ближайшую деревню, чтобы сделать необходимые в хозяйстве закупки. Он несколько припозднился с возвращением по причине того, что засиделся в кабачке, и вернулся в Гурнаву только поздней ночью. Господин де Катрелис отчаялся его дождаться. Проскакав целый день, он так устал, что чуть было не упал на землю, слезая с Жемчужины.
— Не знаешь, что со мной, Валери?.. Сердце стучит, как машина… Твою руку!
— Хозяин, не глупите! Вы простудились! Ветер на высокогорье слишком резок.
— Думаешь?
Она подкинула поленьев в камин и накинулась на Сан-Шагрена с расспросами. Он едва ворочал языком, отвечая, как ей показалось, «очень странным голосом». В конце концов, маркиз послал ее к кухонной плите, наказав поторапливаться с ужином, а сам, совершенно обессиленный, остался, положив ноги на подставку для дров, в своем кресле. Его шальное сердце продолжало «барахлить», иногда оно внезапно останавливалось, но потом, словно одумавшись, вновь принималось за работу.
«Жемчужина меняет аллюр, когда ей самой вздумается, — подумал Катрелис. — Боже, что со мной творит это животное? Я совершенно разбит, заболел, кажется… Только этого мне и не хватало. Ах да, я же не ел ничего целый день. Вот она, причина болезни!»
— Валери, девочка моя, поспеши! Что это ты там никак не сваришь?
— А, да так — ничего особенного. Я ждала Сан-Шагрена. Он должен был привезти мяса и пряностей. Мясник забыл привезти продукты, и, я думаю, все из-за этого мерзкого снега.
— Но у тебя же есть яйца, сыр, остатки жира?
— Есть, но эти продукты не подходят для ужина в честь вашего возвращения.
— Неважно, я голоден. Ты представляешь, в Шатобриане я покормил Жемчужину, но забыл поесть сам.
— Вы кончите тем, что свалитесь где-нибудь на дороге вверх тормашками, и бродяги однажды утром подберут ваше окоченевшее тело. Господи! Когда же вы поумнеете?
— В минуту смерти!
После ужина он почувствовал себя лучше. Однако усталость не проходила, но все же он отказался подняться наверх и прилечь.
— Черт возьми, я уже не тот, что был раньше! Наверное, одряхлел. После сытой и праздной жизни в Бопюи, этих их так называемых изысков в еде и всего остального я, похоже, ослабел.
— Ночь приведет вас в себя, не сомневайтесь!
— Плечи как свинцом налились!
— Сон снимет все хвори…
— Будем надеяться.
— Пришли ко мне Сан-Шагрена, как он вернется. Мне надо с ним поговорить.
— Завтра будет время для этого.
— Я тебе говорю, что хочу с ним поговорить.
— Хорошо, хозяин.
Валери заметила, что он поднимался по лестнице с остановками и дважды хватался за сердце.
Сан-Шагрен, очень веселый, несмотря на то, что уже немного протрезвел на воздухе, подкрепился краюхой хлеба с долькой чеснока и одним крутым яйцом, но обильно спрыснутым соусом, и полез, раскачивая лестницу, к хозяину. Забыв постучаться, толкнул дверь и появился в своей козьей шкуре на пороге, веселый, растрепанный и раскрасневшийся.
— Приветствую нашего господина! Рад вашему возвращению в дом.
— Взаимно. Я слышал, как ты вернулся. Скажи мне, глупый осел на двух лапах, твоя лошадь хромает на правую переднюю; спорю, что ты этого даже не заметил. О! Да ты навеселе, бретонец! Но я все равно очень рад твоему возвращению.
— Я тоже. Скучал без вас. Я говорил себе: на этот раз, старина Сан-Шагрен, ты можешь поставить крест на ваших с хозяином делах, никогда раньше господин де Катрелис не задерживался там так надолго. Что он может там делать? Не иначе нашел там себе хорошее развлечение.
— Ладно, брось болтать! Я жду твоего отчета!
