импресарио. 'Ничего, — бодро сказал тот, — мы это быстро исправим'.
Через полчаса в номер к певцу, постучавшись, впорхнуло юное существо и защебетало:
— Ах, я ваша поклонница. Я так давно мечтала…
— Миленькая! — сказал певец. — Я, повидавший жизнь человек, знаю, зачем ты пришла. Для начала — вот дверь в ванную.
Трагик помолчал, а потом, как ваятель — надпись на грани те, высек формулу:
— Опыт — великий учитель жизни и ее великий палач, — и вдруг вспомнил зверей в зоопарке:
— Все хищники, сидящие в клетках, каждое утро получают свой завтрак. Они жадно набрасываются на мясо, но не сразу съедают, а еще играют с ним. Они подбрасывают его и создают иллюзию живой борьбы со своей жертвой. Пища, брошенная в клетку, насыщает, но не дает той радости, что выслеживание, охота, погоня, схватка на воле. Игрой с мясом звери создают себе иллюзию воли. И только один старый умудренный жизнью лев не играет с мясом. Он давно уже и прочно знает, что в клетку бросают не живое мясо, что прутья клетки крепки и вечны, что свободы или нет в природе, или она раз и навсегда потеряна.
Прощание и предчувствие
В 1948 году редактора журнала «Театр» Голубова-Потапова послали вместе с Михоэлсом в Минск посмотреть спектакль, представленный на Сталинскую премию. Перед отъездом Голубов зашел в Гослитиздат к своему молодому приятелю Марку Яковлевичу Полякову.
Прощаясь, Голубов сказал: 'Вы меня видите в последний раз. Из Минска я уже не вернусь'. И Михоэлс перед отъездом в Минск с недобрым предчувствием навестил своего приятеля академика Капицу. Голубов и Михоэлс погибли в Минске в автомобильной катастрофе.
Как сложили песню
В конце 1948 года видный еврейский поэт попал по навету в тюрьму. Над ним смеялись, его третировали. Поговаривали, что он выдает себя за поэта, а на самом деле — спекулянт. Его стали теснить на дно тюрьмы, а когда он попытался сопротивляться, ему устроили экзамен: 'Если ты поэт, скажи свои стихи, и мы решим, чего ты стоишь'.
Обширная, многолюдная и разношерстная камера притихла в ожидании, насторожилась. Только карманник Васька усовестил: 'Кончай, мать твою, народ лапошить'. На Ваську цыкнули.
Поэт за всю жизнь не написал ни строчки по-русски, а читать стихи, написанные по-еврейски, было бессмысленно. Наступила ледяная тишина, напряжение нарастало. Была затронута и национальная, и профессиональная честь. Да и вообще речь шла о жизни и смерти. И под тяжестью неумолимых обстоятельств он как бы прозрел. Он ступил вперед и начал тихим голосом, в такт медленному шагу:
По камере прокатилась волна тепла. Тишина чуть-чуть оттаяла. А он продолжал:
Он шел, и люди расступались. И отступали жестокость и грубость.
Это была неожиданная и яркая импровизация. Стихи сами излетали из его души. Люди были потрясены и содержанием творчества, и тем, что рождение искусства произошло сразу, здесь, на их глазах. Отверженный сделался священным дервишем тюрьмы. Ему прощали и странности, и чудачества, и нелепые привычки, и заумность в разговорах на самыежитейские темы. А стих пошел, отделился от автора, стал песней. И кто теперь скажет, поэт ли родил эту песню, или люди родили поэта, сделав несчастного человека органом своих мыслей, переживаний, заставив его выговорить их боль. После этого он никогда больше не писал стихов: русских — не умел, а еврейские никому не были нужны.
Трагическое свидание
В конце 40-х — в начале 50-х годов был арестован еврейский поэт Пфефер. В это время в Москву приехал Поль Робсон. Он спросил, правда ли, что Пфефер в тюрьме. Ему ответили — с Пфефером все в порядке — и организовали с ним встречу. Два сотрудника привезли Пфефера из тюрьмы в гостиницу и остались внизу, а заключенный поднялся в номер к Робсону. Певец спросил о судьбе Переца Маркиша и других видных деятелей еврейской культуры. Пфефер сказал, что они живы-здоровы, и при этом показал на потолок, давая понять, что разговор прослушивается, а потом составил из пальцев решетку и сделал жест, означающий казнь. Робсон спросил: 'А как твои дела?' Утверждая, что все хорошо, поэт повторил жесты. После этого два человека, утирая слезы, говорили о пустяках.
Через несколько дней на концерте в Ленинграде Робсон демонстративно спел еврейскую песню сопротивления, родившуюся в Варшавском гетто. Слушатели устроили овацию.
Вернувшись в США, Робсон рассказывал, что Пфефер, Маркиш и другие деятели еврейской культуры находятся на свободе. Позже он объяснял свой ответ надеждой натолкнуть Сталина на мысль, что ему выгодней сохранить жизнь деятелям еврейской культуры, чем убить их.
Однако Сталин не внял этому намеку. Пфефер и Маркиш были убиты. По другой версии, Робсон не мог изобличить Сталина потому, что сын певца находился в Москве и фактически был заложником.
Притормозить!
В разгар кампании космополитизма Сталин дал указание редактору «Правды» Петру Николаевичу Поспелову:
— Не надо делать из космополитов явление. Не следует сильно расширять круг. Нужно воевать не с людьми, а с идеями.
Сталин широко пользовался социальной технологией, формула которой: разгон — тормоз, разгон —
