Юрий Владимирович по памяти продекламировал исторический декрет британского парламента:
— «Британский парламент вполне отдает себе отчет в том, что новые паровозы помешают коровам пастись, а курам нести яйца. Деревни по соседству с железными дорогами прогорят. Отравленный паровозами воздух убьет птиц. Разведение фазанов и лисиц сделается невозможным. Лошади потеряют всякую цену. Содержатели придорожных трактиров и гостиниц разорятся. Путешествие по железной дороге окажется крайне опасным, так как паровики будут взрываться, разрывая пассажиров на куски…»
Ломоносов умолк. Сказал, обращаясь к Гаккелю:
— Так рассуждали британские парламентарии всего сто лет назад. Изобретение Стефенсона они откладывали до той поры, когда к нему привыкнут британские скоты…
Гаккель посмотрел на Ломоносова и ответил весело, вполне миролюбиво:
— Я, Юрий Владимирович, рассчитываю не на скотов, а на людей… Я полагаю, оттого именно, что по первому тепловозу люди будут судить вообще о тепловозной тяге, его и надо построить быстрым, изящным, экономичным…
Я предупреждал уже читателя: поведение профессора Юрия Владимировича Ломоносова полно противоречий.
Человек, о котором его современник уверенно сказал: «авантюрист» и прибавил еще: «милостью божьей», человек, который сам о себе писал как о дерзком и вдохновенном, этаком сорвиголове, с каждым новым известным нам фактом, с каждым новым событием, публичным своим выступлением и воспоминанием рисуется нам, наоборот, все более законченным реалистом: трезвым, осмотрительным, рассудительным, осторожным, практичным…
В чем же тут дело?
Некогда ошибся автор предисловия?
Или — вдруг, за несколько лет — настолько переменился Юрий Владимирович?
Нам с вами даны документы и факты, нам остается только их изучать, сопоставлять, анализировать, делать выводы…
И с выводами этими не торопиться…
Отодвинув стул, поднялся председательствующий.
Все умолкли.
— Железные дороги республики, — хриплым, простуженным голосом сказал председательствующий, — имеют сегодня дров на тридцать восемь дней работы, нефти на тридцать и угля на девять… — Он сделал паузу. На всей сети дорог есть в наличии 18 451 паровоз, из них — 11 159 больных и охлажденных. Да и понятие «здоровый паровоз» сейчас не то, что прежде. «Здоровый паровоз» — не такой, на котором можно ездить, а такой, на котором на сей раз с грехом можно доехать… О выпуске новых паровозов я и не говорю, Россия его практически давным-давно лишена… В 1913 году на заводах России было изготовлено 609 паровозов, в 1917-м — 40, в нынешнем, 1920-м — 89… И все! Полотно дорог устарело и разрушено…
Он обернулся к Ломоносову, почти грубо спросил его:
— О чем вы сейчас говорите, профессор? — Мельком взглянул на Гаккеля. — И вы, товарищ инженер? Лучшие умы Европы не знают сегодня, как подступиться к локомотиву с двигателем Дизеля. Не торопятся, выжидают… А вы хотите, чтобы за него взялись мы, не имеющие ни хлеба, ни металла, ни топлива? Голодные и раздетые? Вы спор тут затеяли: в Германии строить, в России? Быстроходный или небыстроходный?.. Что строить? Журавля в небе?
Он сказал резко:
— Такую авантюру не простят нам наши дети… Английские парламентарии, боявшиеся когда-то нового паровоза, находились в условиях, во сто крат лучших, чем сегодня мы… Они тревожились за британских коров, а мы не можем себе позволить даже этого: коровы в России дохнут от бескормицы.
Председательствующий замолчал. Уставился в зеленое сукно на столе.
В комнате сделалось совершенно тихо.
— Поверьте, товарищи, — сказал председательствующий, — противников технической революции среди нас нет. Ни одного. Но людей легкомысленных, безответственных среди нас тоже, надеюсь, нет. — Он обвел комнату глазами. — Какие будут соображения у членов коллегии Наркомпути?
Встал начальник Главного управления путей сообщения Борисов. Сказал сложно, витиевато:
— Несомненно, применение локомотивов с двигателем внутреннего сгорания составляет неотъемлемую задачу. Но в нынешних условиях придется ее отложить. Вероятно, такие локомотивы не скоро еще поступят в повседневное обращение на железнодорожное полотно социалистической республики…
— Голосуем, — сказал председатель.
Коллегия Наркомпути единогласно проголосовала против принятия любых предложений о постройке в настоящее время железнодорожного локомотива с нефтяным двигателем Рудольфа Дизеля.
Ломоносов и Гаккель вместе вышли из зала.
Спустились вниз.
На улице было жарко, пыльно.
Рядом по булыжнику грохотала телега.
Обождав, пока утихнет стук колес, Ломоносов спросил:
— Простите, не тот ли вы Гаккель, зять писателя Глеба Ивановича Успенского?
— Тот самый, — сказал Гаккель.
— Припоминаю, — сказал Ломоносов. — Лет десять назад о вас немало писали газеты.
Гаккель кивнул равнодушно:
— Да, писали.
Они помолчали.
— Если не ошибаюсь, — спросил Ломоносов, — вы никогда прежде не занимались железнодорожным транспортом?
Юрий Владимирович старался вспомнить сейчас, что же именно десять лет назад заставило газеты заговорить о Гаккеле… Кажется, упоминалось, что он строил на реке Лене гидроэлектростанцию, увлекался золотоискательством, пускал первый петербургский трамвай, разорился на отечественных аэропланах… Именно это, кажется, и сделалось поводом той самой газетной шумихи…
— Совершенно верно, — сказал Гаккель. — Железнодорожным транспортом я прежде никогда не занимался.
Они молча прошли несколько шагов.
— Простите, тогда не понимаю, — сказал Ломоносов. — С чем связано ваше присутствие на коллегии Наркомпути? Какое отношение вы имеете к локомотивам?
Они остановились у перекрестка, пропуская извозчичью пролетку.
— Видите ли, — сказал Гаккель, — две недели назад я представил в Наркомпуть свои проект тепловоза.
— Вы?
— Да, — сказал Гаккель.
Ломоносов шел медленно, тяжело, руки заложив за спину.
— Яков Модестович, — сказал он, — я апеллирую к вашей совести. Окончательно погубить тепловозное дело могут сегодня прежде всего дилетанты… Дилетанты сегодня опаснее, чем прямые недруги, недоброжелатели, консерваторы… Я апеллирую к вашему здравомыслию, Яков Модестович…
Гаккель не рассердился. Он рассмеялся и печально сказал:
— В дилетантство я не верю, Юрий Владимирович… Любвеобилие — не позор… Несколько собольих шуб иметь в одной жизни — много. А распинать себя на нескольких разных крестах человек может… Этой
