… С вечера начался съезд гостей. Встречал их сам Иван Борисович.
— Сто гектаров с гарантией; — уверенно говорил он. — Шкуринцы слов на ветер не бросают!..
К рекорду мы подготовились тщательно: проверили все узлы, винтики, болтики, гайки, смазали трущиеся части. Вася Борисенко привёз мягкую воду из дальнего колодца. Колхоз выделил дополнительно восемь бестарок. Только комбайн не успели выкрасить, хотя на этом настаивали кинооператоры.
Всё шло как нельзя лучше до тех пор, пока Иван Борисович не захотел увековечить себя за штурвалом. Я находился на втором комбайне, на первом был Федя Афанасьев. С ним-то и схватился директор.
Афанасьев не соглашался передать штурвал:
— Не могу, Иван Борисович, по инструкции не положено,
— А кто у нас инструкции утверждает? — вскипел он.
— Директор,
— А кто всей эмтээс управляет?
— Вы, Иван Борисович.
Быть может, на этом бы разговор и закончился, если бы к комбайну не подъехал кинооператор.
Иван Борисович выхватил у Фёдора штурвал и стал за баранку.
Директору хотелось увидеть себя на экране, войти в историю, И он попал в «историю»…
Кинооператор навёл объектив, заснял несколько кадров, и грузовик отъехал в сторону. Иван Борисович вдруг принялся отчитывать Афанасьева за нерадение:
— У тебя штурвал не в порядке. А ну-ка подай разводной ключ!
Федя не спеша полез в инструментальный ящик, достал ключ и протянул Ивану Борисовичу.
Директор схватил ключ и что есть силы повернул стопорный болт. Да так повернул, что сорвал головку болта. Ключ вырвался из рук, упал на транспортёр жатки и понёсся в молотилку.
Барабан молотилки, вращающийся со скоростью тысяча сто оборотов в минуту, вместе с хлебной массой захватил и потащил ключ… Раздался сильный треск — и первая секция деки рассыпалась на куски.
Авария!.. Нет для механизатора слова страшнее этого.
Директор стоял растерянный. В лице — ни кровинки. Рядом с ним — Федя. Слёзы ручьём лились из его глаз.
Мы вывели комбайн и поставили у просёлочной дороги. А «здоровый» комбайн повела Лида, и косовица продолжалась.
Всю ночь мы провозились с комбайном. Обязательство не было выполнено, рекорд не состоялся…
На другой день в Шкуринскую прибыл следователь краевой прокуратуры и завёл дело на директора МТС. А к концу месяца в станичном клубе состоялось открытое заседание выездной сессии краевого суда. Ивана Борисовича обвиняли во вредительстве.
Меня вызвали на суд. Я сказал, что директор, злоупотребляя своей властью, отстранил штурвального и допустил вопиющую халатность.
— И только? — переспросил прокурор. — По-вашему, он не враг?
Я ответил, что врагом его не считаю. Матюхов — бывший красногвардеец, участник гражданской войны. Виноват он в том, что взялся не за своё дело и нанёс урон колхозу и государству.
— А раскулачить машину, послать её на завод и тем самым сорвать исследовательскую работу — это, по-вашему, не вредительство? — продолжал прокурор.
— Но Матюхов нашу машину не раскулачивал, — ответил я. — Это сделали другие — по глупости, из- за местнических интересов.
У прокурора ко мне больше вопросов не было. Не было их и у членов суда. Суд был скорый, но неправый. Матюхова осудили за вредительство.
Большинство механизаторов, присутствовавших на процессе, не были согласны с приговором. Надо было добиваться его отмены. Написал я письмо прокурору СССР, рассказал ему всё как было. Сапожников согласился со мной, а в райисполкоме стали отговаривать:
— Стоит ли, Костя, голову класть за человека, который тебе неприятности причинял и который никогда больше не будет директором в Шкуринской. Написать заявление нетрудно. А если прокурор его отвергнет, скажет, что ты чужака защищаешь, тогда останется пятно на твоей биографии, и ты его никакой «химией» не выведешь.
Но такие «пятна» меня не смущали. Если веришь человеку, если знаешь, что он допустил ошибку и сделал это не по злому умыслу, то почему же не помочь нашему правосудию разобраться? Совесть мне подсказывала — напиши письмо. Так я и поступил. Поехал в Москву к прокурору Союза ССР.
Иван Борисович был освобождён.
ЗДЕСЬ НЕ ПРОСЛАВИШЬСЯ…
Погода стояла такая, что косил бы да косил. В колхозе имени Горького и в других артелях косить нечего — всё убрано. Лишь в соседнем совхозе осталось много хлеба на корню.
Решили помочь совхозу. Встретили нас там радушно, с хлебом-солью. Совхозная повариха приготовила вкусный обед, а художник-самоучка на длинном листе фанеры вывел крупными буквами: «Привет прославленному экипажу!»
— Здесь не прославишься, — отрезал Трофим Кабан. — Гляди, как запустили поля, сколько сорняков развели. Трудно сказать, чего больше: пшеницы или сорной травы.
Мы скосили около тридцати гектаров и, как только стемнело, остановили комбайны, чтобы осмотреть машины.
Управляющий совхозным отделением возмутился. Он не хотел считаться с нашими правилами, его не беспокоила сохранность машины, и он требовал, чтобы мы работали ночью.
— Нажимайте, ребята, не пожалеете. Премию каждому выдам.
— Нажать можно, — ответил Кабан, сдвигая кепку на затылок. — И премию получить можно, если мы её заслужим. Но какой прок от ночной уборки будет? Здесь ночью косить нельзя.
— В колхозе же косили! Разве хлеба там не такие, как у нас?
— И хлеба не такие, и поля чистые.
— Не в полях дело, — горячился управляющий. — Я, признаться, верил тому, что о вашем экипаже в «Молоте» было напечатано. Выходит, зря краевая газета про вас трубила.
Оказывается, управляющий прочёл заголовок статьи о круглосуточной уборке, а о том, при каких условиях можно её вести ночью, он поленился узнать. Между тем в газете говорилось, что к ночной уборке надо хорошо готовиться: изучать рельеф местности, тщательно осматривать посевы — нет ли где ям, камней.
— Вы в армии служили? — спросил я, когда управляющий умолк.
— Служил. Целым подразделением командовал.
— Раз так, вы, должно быть, не забыли, что опытный командир, прежде чем вступить в бой, производит тщательную разведку местности.
— Всё это мне давным-давно известно, — отрезал управляющий. — Я в сапёрных частях служил.
— У сапёров тоже есть свои понятия, вроде «малозаметных препятствий». Представьте себе: на узкой дороге, по которой мчатся машины, валяются железные ёжики-колючки. Маленькие, неприметные. Посмотришь на дорогу — сразу их и не различишь. А вонзится этакая мелочь в покрышку трёхтонки — и стоп автоколонна! Пробка! Железные ёжики мы преодолеем, но на пути могут попасться предметы покрупнее. В прошлом году было несколько случаев…
И я рассказал, как из-за халатности одной колхозницы на пшеничном поле был оставлен железный прут, которым обозначали место работы, и как комбайн, наткнувшись на него, выбил себе «зубы». А на другом — оказалась незасыпанная яма, возле которой не было предупредительных знаков.
— А ты о каких знаках толкуешь? — спросил управляющий.
