комбайна, отправить его домой было выше моих сил.
В первый сезон мальчик приходил в степь один, а на следующий год, к началу уборки, он привёл с собой целую ватагу ребят. Шёл по свежему жнивью и все наклонялся. В руках у него была метровка — ею Юра измерял высоту среза и громко, чтобы все слышали рассуждал:
— Десять сантиметров — порядок. За такой срез люди спасибо скажут,
— А если косить повыше? — спросил веснушчатый паренёк.
Повыше нельзя, — авторитетна заявляет Юрик: — потери зерна будут. Это раз. Много соломы колхоз недоберёт — это два. От высокой стерни плуг будет забиваться и осенью тракторы меньше вспашут — это три.
Юра умел считать и вникать в то, что видел. Он буквально донимал нас своими «почему»,
— Скажи, дядя Костя, почему твоя машина сама без трактора двигаться не может?
Объясняю как могу, а Юрик всё допытывается:
— Вот у мотоцикла два колеса, а он сам ходит. У твоего комбайна четыре, а он без трактора ни тпру ни ну.
Говорю мальчику, что причина не в количестве колёс. Наш комбайн — прицепной; чтобы сделать его самоходным, к нему надо приделать другие «ноги», дать ему сильный двигатель, и тогда машина сама, без трактора, пойдёт.
— Значит, это будет самостоятельный комбайн?
— Не самостоятельный, а самоходный. Пока ещё таких комбайнов нет, но скоро заводы начнут их выпускать. Инженеры уже придумали, и как только машину сделают, так её в Шкуринскую, наверное, пришлют.
— А ты меня на самоходку возьмёшь? — не унимается мальчишка.
Пообещал, что, как только самоходный комбайн прибудет в Шкуринскую, Юре будет обеспечено место рядом с механиком-водителем, если только он будет учиться на «хорошо» и «отлично».
— Это можно, — ответил Юра. — Значит, ты правду говоришь, что возьмёшь?
— Разве я тебя когда-нибудь обманывал?
— Нет, не обманывал, но я хочу, чтобы ты при всех пообещал.
— Обещаю и присягаю, — начал я полушутя.
Но меня неожиданно перебил задумчиво сидевший у окна Федя Афанасьев:
— Ну меня к тебе, Костя, есть просьба.
— Какая, Федя?
— Пребольшая. Если в будущем году объявят второй набор, замолви за меня словечко. Годик на комбайне поработаю, а за зиму приготовлюсь и приеду сдавать экзамены.
В ТИМИРЯЗЕВКЕ
В тот памятный для меня год, когда я, отец троих детей, с юношеской робостью переступал порог старейшей кузницы агрономических кадров, тысячи и тысячи взрослых людей садились за школьные парты, за студенческие столы — тянулись к знаниям.
Поступил в областную партийную школу Афанасий Сапожников, и колхозники вместо него избрали председателем Василия Туманова. Уехали на учёбу и Паша Ковардак, и Семён Полагутин, и Фёдор Колесов.
Подготовительные курсы, организованные при академии для передовиков сельского хозяйства, назывались «красным рабфаком». Это название пошло от рабочего факультета, созданного в 1920 году при Петровке[15] по инициативе академика Василия Робертовича Вильямса, которого мы, слушатели, между собой величали «отцом рабфака».
Приветствуя рождение рабфака, Василий Робертович в статье «Почему стало тесно в Петровке?» писал: '. Нужно подготовить кадры пропагандистов-реформаторов, вышедших из самой толщи земледельческого населения, работников, не боящихся той среды, в которой им придётся работать, умеющих говорить с нею на одном языке, связанных с этой средой общностью жизненных интересов, болеющих одною с нею думой.
Широко должна открыть свои двери высшая агрономическая школа крестьянину-земледельцу. Её высшая обязанность — помочь ему осуществить свой гражданский долг перед Родиной, долг, который никто, кроме него, исполнить не может.
Мало школ у нас, и тем серьёзнее их задача. Пусть ломятся стены аудиторий, пусть будут очереди у дверей лабораторий — тем серьёзнее ответственность тех, кто уже проник за эти двери».
При первой же встрече с Вильямсом один наш курсант не без гордости заявил:
— Я пришёл в Тимирязевку от сохи.
В аудитории раздался смех. Громче других смеялся Василий Робертович. Очевидно, учёного, как и нас, курсантов, рассмешило всеми забытое определение «от сохи». Да тот, кто произнёс эту фразу, пришёл в академию не от сохи, а от комбайна.
Но не все поступившие помнили о своём гражданском долге перед Родиной. Некоторые из нас относились к учёбе спустя рукава.
Семёну Полагутину, например, не нравилась грамматика и особенно суффиксы.
— Шут с ними, — говорил он, — Полагутина и так вся страна знает. У нас в Поволжье в каждом районе полагугинцы работают. Не понимаю, зачем меня в школьника превращают? Да и нужны они мне, эти суффиксы, как горчица к чаю. Без них можно жить…
— Нет, нельзя, — спокойно отвечал преподаватель русского языка Алексей Андрианович Протопопов, к которому студенты относились с большим уважением.
Нельзя потому, что суффикс — важнейший элемент словообразования, и не знать этого грамматического правила — это всё равно что работать на комбайне, не имея представления об его устройстве,
— Не буду учить — и всё! — заупрямился Полагутин.
Семёна вызвали в партийный комитет академии. Убеждали, доказывали.
На парткоме он покаялся, признал свою ошибку, а когда вернулся в общежитие, ворчал:
— Что за жизнь наступила! В аудиторию придёшь — о суффиксах толкуют, в общежитии — о суффиксах, даже в партком: вызывают из-за каких-то суффиксов. У меня от них голова ломится. Жил я без суффиксов тридцать пять лет и теперь проживу. Зарабатываю неплохо, не меньше самого большого начальника в Пугачёве.
Напрасно товарищи пытались ему внушить, что знания нам очень нужны, Полагутин был непреклонен, Семён заявил, что вернётся в Пугачёв. Там, мол, его ждут, там для него и должность приготовлена — начальник районного земельного отдела. Как-никак — районная вышка.
Дело не в районной и даже не в областной «вышке». Паше Ангелиной, например, большую должность в области предлагали, а она наотрез отказалась. Девушка понимала, что для неё студенческая скамья важнее, чем начальническое кресло. А погонись она за высокими постами, оторвалась бы от земли, и народ забыл бы Ангелину.
Но Полагутин и этому доводу не внял.
— Обо мне не забудут, — повторял он с новым упорством. — Обо мне сотни статей написаны. Читал,
Костя, мою книжку «От пастушечьего кнута к комбайну», в Саратове вышла?
Неплохая, полезная книжка. В ней хорошо описано прошлое Семёна Полагутина. Но он, к сожалению, не понимал, что человек не может жить одним прошлым каким бы хорошим оно ни было.
