легкость хода крытого подвижного каркаса: уперся рукой в стойку, и все сооружение бесшумно двинулось по рельсам.
— Как часы! — воскликнул Саша Новиков. — Ребята, да здравствует наш изобретатель! Ура!
— Ура! — подхватили мы вразнобой.
На крики прибежал комбат.
— В чем дело?
— Поздравляем рационализатора.
— Ну что ж, — довольно улыбнулся капитан. — За такое дело и поздравить можно. — Тарусов сам попробовал легкость хода каркаса и протянул руку Другаренко: — Спасибо, младший сержант! И вас благодарю, товарищи, — повернулся комбат к нам. — А теперь давайте-ка посоветуемся.
Мы направились к зданию, возле которого стоял автопоезд. Старший техник Бытнов с расчетом одной из пусковых установок укладывали ракету на полуприцеп.
— Видите, мучаются люди? — спросил Тарусов.
Нам и самим в порядке тренировки нередко приходилось «мучаться».
— Сила есть — ума не надо, — съязвил Новиков. — Говорят, сила солому ломает.
Солдаты засмеялись.
— Смеемся сами над собой, над своей недогадливостью, точнее, над технической неграмотностью, — резюмировал Тарусов. — Погоди, Бытнов! — окликнул он командира взвода. — Зови людей сюда!
Мы столпились вокруг командира батареи.
— Другаренковский чертеж натолкнул меня на интересную мысль, — продолжал он. — Надо и эту работу механизировать.
— Как механизировать? — Кажется, и Бытнова покинуло безразличие. На лице его появилось нечто вроде любопытства.
— А вот как, Андрей Николаевич. — И капитан подробно рассказал, что надо сделать.
Все оживленно заговорили:
— Здорово!
— Это намного сократит время.
— Надо делать побыстрее.
— А из чего?
— Начальство сделает заявку — пришлют материал…
— Так что же, товарищи, решили? — спросил Тарусов.
— Да, конечно.
— Ну вот и добро.
Вечером Галаб Назаров собрал редколлегию стенной газеты «Импульс». Решили выпустить номер, посвященный умельцам. Я подсказал ребятам:
— Не забудьте и старшего сержанта Родионова.
— Вот ты и напиши о нем, — предложил наш секретарь.
— Я ничего в этом не смыслю.
— Кузьма сам подскажет, иди к нему, — сказал Галаб.
Я не пошел к Родионову, но заметку написал. Как смог. На второй день Кузьма прочитал ее и обиделся:
— Зачем ты мне помощников накликаешь? Я же говорил, что хочу сам до конца довести…
— Брось, Кузьма, самолюбие. Кому оно нужно? Один ты будешь еще полгода копаться. Пусть офицеры помогут. Вон Другаренке помогал капитан, а предложение все равно на Витино имя записали. И навес уже сделали.
— Подумаешь, навес, — снисходительно усмехнулся Родионов. — Сарай…
— Однако до него никто не додумался. Может, с точки зрения инженера твой прибор тоже окажется не такой уж мудреной штукой. Тут главное инициатива. Закон Ньютона тоже прост, как дважды два. Но это теперь, когда его открыли.
Кузьма остыл.
— Много у тебя еще работы?
— Понимаешь, загвоздка в чем? — Родионов ткнул пальцем в какую-то деталь.
— Ничего не понимаю, — признался я, — но есть же в дивизионе понимающие люди. Вот и попроси кого-нибудь из них. Объяснят, помогут. Не будь кустарем-одиночкой.
— Ладно, подумаю, — согласился он.
Эге, а ведь я зарвался, пользуясь добрым отношением Кузьмы. На менторский тон сбился, агитировать начал, а сам ни черта в этой абракадабре не смыслю.
— Извини, старшой, я…
— Брось, все правильно. Прибор нужен не только мне, всему дивизиону, а если будет удачным, и другим на пользу пойдет.
Вскоре собрали всех рационализаторов части. Я написал об этом в окружную газету и с нетерпением ожидал заметки. Каждый номер просматривал от передовой до редакторской подписи. И вот она появилась, моя первая заметка! Я носился с ней из казармы в ленинскую комнату. Правда, от моей писанины там остались рожки да ножки, но об этом я помалкивал: подпись-то моя: «Рядовой В. Кузнецов». А спустя некоторое время мне прислали «Памятку военкора» с просьбой писать о лучших людях дивизиона, об успехах в боевой и политической подготовке. Эх, жаль, Гриши Горина нет, он бы тоже порадовался!
В следующем письме в редакцию написал о нашей ленинской комнате — о фотографиях Галаба, рисунках Виктора Другаренко и резьбе Быстракова. Ответ пришел быстро: «Нужны фотографии». Я попросил Назарова, и он сделал несколько снимков.
Материал опубликовали за двумя подписями:
«Текст рядового В. Кузнецова, фото сержанта Г. Назарова».
— Володя, — как-то сказал сержант, — давай организуем военкоровский пост. Ты будешь писать заметки, Горин — стихи, Другаренко делать рисунки, а я, если надо, стану фотокором.
Идея! Собрались, поговорили. Сначала без Гришиного согласия решили послать стихи, которые он читал на праздничном вечере, заметку о Новикове и его фотокарточку, рисунок Виктора «Радиотелеграфист Валентина Леснова». Работая над портретом, обещанным девушке, Другаренко сделал несколько рисунков в карандаше и туши.
Ждали, как жаждующие ждут воды. И наконец из редакции окружной газеты пришло письмо. Наше предложение одобрено! Старшим военкоровского поста предложено быть мне, потому что я учился на журналистском факультете. Полученные от нас материалы обещали опубликовать в ближайшем номере.
Мы завели альбом «Печать о делах и людях нашего дивизиона» и подклеивали в него заметки, фотографии, информации и другие материалы, публикуемые в газетах.
— А критические будем вырезать? — спросил я Назарова.
Он засмеялся.
— Хочешь лакировочкой заняться? Нет уж, давай собирать все: и хорошее, и плохое. В жизни не одни только розовые краски, бывают и темные. Вот и надо эту «темноту» выволакивать на свет. Кстати, у нас она тоже есть. Помнишь выступление на комсомольском собрании Федора Кобзаря?
— Помню. Но ведь это же о Бытнове…
— Ты пиши о недостатках в учебе, об упрощенчестве, а не о Бытнове. Все поймут, в чей адрес критика.
Альбом пополнялся.
