— К машине! — отрывисто бросил расчету старший сержант Назаров. Каким-то чудом в руках Галаба и Жени Попелицына оказался чехол с нашей ракеты.
— Набрасывай!
А как набрасывать, если все ощетинилось огнем?
Галаб прыгнул на полуприцеп.
— Давай чехол! — крикнул он.
— Кузнецов! Какого черта танцуешь? Помогай!
Это Новиков. Проглотив «черта», кидаюсь вместе с ним в буйство пламени.
— Песком, песком сбивайте огонь! — кричит Галаб.
Пошли в ход лопаты, ведра, панамы. Огонь прикусил языки, но дымные косички еще вьются, лезут из-под чехла, обволакивают ребристую тушу полуприцепа. Подоспели шофер и Шукур Муминов на водовозке. Ударила струя по дымящемуся брезенту, по горячей арматуре железа и стали. Над машиной поднимался чадный пар.
— К навесу! — приказал Назаров.
Но там уже все было кончено. С обожженного скелета подвижного навеса стекали грязные струйки воды, закопченные емкости рябили песчаным сбоем, чернобурым растеком зиял подъезд к площадке, где стояла спасенная нами транспортно-заряжающая машина.
Да, здесь уже все было кончено. Над площадкой парило траурное марево. Среди молчаливо расступившихся ракетчиков лежал мертвый Андрей Бытнов. Возле него билась в истерическом плаче Валя. Никто не успокаивал ее. Даже девчата. Да и можно ли успокоить? Как? Чем? В опаленном комбинезоне, свисавшем ржавыми клочьями, стоял командир батареи Тарусов. Возле него — чумазый, истерзанный Другаренко с покрасневшими глазами и обгоревшими ресницами и бровями. Позади них — поникший Коля Акимушкин.
— Везите, — тихо оказал майор дивизионному медику.
Агзамов подал знак санитарам. Те подошли с брезентовыми носилками и положили на них бывшего командира стартового взвода.
— Андрей! — в последний раз вскрикнула Валя. Ее лицо исказила болезненная судорога. Сжав зубы, она обхватила руками живот и медленно осела.
Мартынов посмотрел на Агзамова. Тот кивнул головой…
К Лесновой метнулся Коля Акимушкин. В глазах его стояли слезы отчаяния.
Санитарная машина увозила двоих.
Неподалеку от Ракетограда большим зеленым аистом опустился вертолет. Прилетевших было четверо. Их встретили майор Мартынов и начальник штаба дивизиона. Командир шел, осаждаемый суровыми гостями. Шел как под конвоем. Капитан семенил сзади.
Через полчаса посыльный прибежал за Тарусовым. Долго не было нашего комбата. Он так и не вернулся из штаба до вечера.
Позвали Федора. И Кобзаря мы не дождались.
Пришли за Марутой. Первый номер тоже загостился.
— Ромашкин, в штаб!
И ефрейтор застрял.
— Тиунов, зовут!
Юра поплелся за посыльным.
— Шофер с тэзээмки…
— Химинструктор…
— Пойду и я, — поднялся Галаб.
— Зачем? — спросили мы в один голос. — Не вызывают же…
— Пойду, — повторил Назаров. — Там комсомольцы, а я секретарь. Надо быть вместе.
И ушел. День как год…
Наконец винтокрылый аист улетел. Ребята облегченно вздохнули.
Рассказывает Марута:
— Мы выполняли регламентные работы. Пришел командир взвода и сказал: «Кончайте канителиться. Ковыряетесь тут попусту: чем больше лазишь, тем больше неполадок…» Кобзарь напомнил, что подошло время делать то, что мы делаем. За пререкание Бытнов отстранил его от командования расчетом и поставил меня старшим. А потом вдруг взрыв, огонь, дым… Старший лейтенант упал с бетонной плиты на емкость, ударился виском… Я испугался и кинулся звать людей на помощь…
Другаренко:
— Как всегда, он отмахнулся: «Техника безопасности? Обойдусь и без нее! Лучше о себе побеспокойся, химинструктор…» Приказывать ему я не имел права, но предупредил. Сам пошел звонить комбату. Позвонил. Возвращаюсь и вижу: Бытнов стоит на плите навеса. «Давай!» — крикнул он Маруте и стал прикуривать сигарету. Не успел я кинуться к нему, как раздался взрыв. Когда вытащил Бытнова, он был уже мертв…
Говорит тишина.
Я никогда не слыхал говорящую тишину. А теперь слышу. Она перевоплощается, тишина, то в Андрея Бытнова, то в меня самого, является в образе Вали, Коли Акимушкина, капитана Тарусова.
Тишина обретает голоса, плоть. Она чему-то противится, с кем-то спорит.
Противоречивая, многоликая тишина.
А Бытнова нет.
Только раздерганная память о нем.
Послушай, тишина, чего же было больше в нем — хорошего или плохого?
Умолкла тишина, в таких случаях об этом не вспоминают…
Осиротело девичье общежитие. Леснову увезли в больницу. Врачи ничем не могли помочь. Ребенку, бившемуся под Валиным сердцем, не суждено было жить… Потом ей дали отпуск, и в дивизион она возвратилась только к концу месяца.
Ни в марте, ни в начале апреля не звенела задумчивая гитара Коли Акимушкина. Не слышно было и негромкого голоса его:
В пустыню властно входила весна, врачуя скорбь человеческих сердец. Еще сутки-другие, и покатилась ночь под откос времени, а день огласился звоном жаворонка, запламенел жаркими тюльпанами, заиграл малахитом сочных солянок и заячьей капусты. Летят на гнездовья утки. Волнами летят, валом. Поет, играет веселые свадьбы пернатая мелюзга — от воробьев до синиц. Греются в густой траве шустрые косоглазые зайчишки, скулят, попискивают в норах лисята. Барсуки, шакалы, волки и каракалы рыщут в поисках пищи для своих еще слепых, но уже прожорливых щенков.
Весна торжествует. Краски поют.
— А у нас, в глубинке России…
Но Саше Новикову не дают говорить: мир прекрасен везде, если над ним вот такая влажноватая голубень в золотых отблесках солнца, похожего на улыбающееся решето подсолнуха.
— А у нас, — прорывается все-таки Саша, — жаворонков из белого теста пекут. Хочу жаворонка!
Смеются ребята.
Галаб поднимает иссиня-темную голову:
— В прошлом году вот тут, около окопа, гнездо было. Шумим, кричим, машины ревут, а жаворонки не улетают, сидят. Капитан Тарусов, бывало, каждый день проверял, не разорил ли кто птичий дом. Чуть ли не
