Сказал и побежал к черте, чтобы не упустить свою очередь.
Моня втыкал ножи в основном ручкой в стену. И это было естественно, так же как и то, что пули от его стрельбы свистели по всем сторонам, кроме нужной.
— Весь день на манеже известный бич Гологора по кличке Моня! комментировал Филька.
Ну и, наконец, собаки, активные участники во всем происходящем. Они встретили Сашку с Катей на тропе, когда еще базы не видно было, и с радостным визгом повисли на Сашке. Их было три. Две Сашкиных и одна Степана. Сашка представил их Кате, и она сразу поняла, почему одного зовут Чапой, другого Хуком, а Степанова кобеля, рыжего и косматого, нарекли традиционной кличкой Рекс, характеризующей особенность его лая и рычания. Все три собаки были лайки, и когда они неслись по кустам, то их закрученные хвосты — рыжий, белый с черным и черный весь — одни только и были видны и казались самостоятельными живыми существами, мечущимися между кустов, и под кустами, и над кустами с непонятной целью и смыслом.
В тот день с Селивановым пришли еще две и тотчас же подняли скандал на всю тайгу и, нужно отдать им должное, ни в чем не уступили трем своим противникам, а когда их разняли общими усилиями, то держались вызывающе и победоносно. Во время стрельбы все пять себя вели крайне нервно и никак не могли понять бессмысленности пальбы, явно не одобряя легкомысленного поведения своих хозяев.
Вместе с другими обязанностями по базовому хозяйству к Кате перешло и кормление собак. Раньше этим занимались все по очереди, впрочем, как и все остальные обязанности, выполняемые поочередно. Собаки привыкли к Кате быстро. Они сопровождали ее на ручей, что пробивался кверху из-под камней метрах в пятидесяти от базы. Тропа до него уходила вниз, и база через десять шагов уже скрывалась за деревьями. Тропу с обеих сторон плотно обхватывали заросли жимолости, а кедры почти смыкались над головой кронами, отчего на тропе всегда бывало сумрачно, даже в солнечные дни. Катя боялась ходить за водой одна. Никому не приходило в голову проводить ее, потому что и догадаться о ее страхах не могли. Для них ручей был как, положим, кладовая при доме. К тому же за водой чаще всего ходил кто-нибудь из парней. Катя ходила лишь в исключительных случаях, когда все заняты бывали. С собаками она чувствовала себя уверенней, хотя часто они предавали ее, уносясь в заросли за бурундуком и оставляя один на один со всеми подозрительными звуками и шорохами тайги.
Более других Кате нравился Чапа — сдержанностью поведения, прямотою взгляда, да и красивей других он был мастью. Но Катя старалась избежать пристрастия, а проявив его, тотчас же, словно вину искупая, обрушивала море ласки на других собак.
К Степановой долго относилась с затаенным подозрением, но убедившись, что Рекс на редкость добрая и привязчивая собака, полюбила его и перестала даже в мыслях связывать его со Степаном.
С самим Степаном было сложнее.
Когда к ночи после общего пиршества они с Сашкой пришли в отведенную им сторожевую избушку, там все оказалось прибранным и даже постель приготовлена вполне сносно на широких, как и везде, жердевых нарах. После она узнала, что это дело рук Степана. Когда он успел, неизвестно. Но успел. И никто не заметил его отсутствия. Он же, Степан, прибил умывальник и полочку к ближайшему кедру, метрах в пяти от избушки, он же заделал дыры в единственной кабинке туалета, что скворечником просматривалась за складом в редком березнике.
А настороженность к нему не проходила. Ее заново порождал каждый мимолетный взгляд, что ловился Катей часто случайно, часто украдкой. Бывало, что она замечала на его лице незнакомое выражение какой-то внезапной открытости, и тогда она всей душой подавалась навстречу этому открытию, ее тяготило собственное отношение к Сашкиному другу, но исчезало видение доброты и ясности на лице этого непонятного человека — и Катя снова неконтролируемым инстинктом выпрямляла колючки.
Почему-то казалось Кате, что пока она не поймет Степана, что-то в Сашке останется для нее закрытым. Тут же себя спрашивала: 'А если бы Степана не было? Все шло бы само собой? Так ведь?' И сама удивлялась назойливой мысли: 'Лучше бы его не было!'
Если не считать этой тревоги, которая, впрочем, не столь уж часто посещала поющую от счастья Катину душу, если ее не считать, то душа ее действительно распевала в ритм бегущим дням веселую песню счастья. Самой себе она все еще не решалась сказать «люблю». Она не хотела говорить даже для себя, а может быть, именно для себя и не хотела в особенности, потому что когда-то уже говорила это слово, и в ее памяти оно крепко срослось с чем-то, что, увы! счастьем назвать было никак нельзя. И потому она хотела вообще обойтись без этого слова, она хотела просто жить, а жизнь, как ей казалось и верилось, раскаталась перед ней мягким ковром удачи.
Оба изрядно захмелевшие, поздно вечером пришли они в свое новое жилище. Степан, понятное дело, приготовил им одно ложе. Сашка с чрезмерной деловитостью тут же начал растаскивать постельные принадлежности на два комплекта. Катя стояла у входа, привалившись к струганому косяку, и с улыбкой наблюдала за Сашкиной суетой. Мысленно она уже несколько раз сделала от двери шаг вперед, а действительно сделала его лишь тогда, когда поняла, что если его не сделать, то все ненужно усложнится. Она шагнула вперед, тронула Сашку за локоть и, когда он еще не успел повернуться к ней, сказала:
— Не надо, Саша! Оставь.
Он рванулся к ней и захлестнул в объятиях. Она почувствовала себя молоденькой девушкой, впервые подходящей к брачному ложу, и это чувство было так натурально, что она, забыв начисто обо всем, что было в ее жизни, вдруг затряслась от робости, стыда и радости, и даже желание ее было в эти минуты смешением чисто девичьего любопытства и страха.
Было уже совсем светло, когда она выставила Сашку из зимовья. Выскочив на поляну между избушкой и бараком, он кувыркнулся по траве, и спина его сразу же стала мокрой от инея. Но он еще не почувствовал озноба. Подкрался сзади и набросился на Степана, вышедшего из барака. Степан молчаливо и спокойно вывернулся, уложил Сашку на лопатки и пробурчал в бороду:
— Тоже мне! После бабы на мужика бросаешься. Ветром, поди, качает после ночки! Чего петушишься? Первый раз, что ли?
Хотелось хвастануть, но Сашка удержался, потому что увидел, что Катя смотрит из оконца, словно услышать могла.
На третий день начались дожди. От унынья и подавленности Катю спасала хозяйственная суета и, конечно, Сашка. Ей иногда казалось, что полдня он только тем и занят, чтобы во второй половине подготовить для нее какой-нибудь приятный сюрприз. Иногда и вовсе пустяк. Его можно было бы и не заметить, но он приносил радость и потому замечался. Иногда это была просто похвала чему-то, чем она овладела или что-то усвоила из опыта таежной жизни. Или это был перепуганный бурундучок, которого она подержала в руках и выпустила на ствол ближайшего кедра. Могла быть это и просто полочка для ее мелочей у окошка, приспособленная по Сашкиному наитию на редкость удачно и к месту. Катя пыталась быть такой же по отношению к Сашке, но вот он как раз не замечал ее сюрпризов, может быть потому, что саму ее все еще воспринимал немыслимым сюрпризом судьбы. Иногда у ней сжималось сердце. Долго ли продлится эта идиллия? Она пыталась вообразить первую ссору с Сашкой, но воображение не срабатывало. Это одновременно радовало и пугало ее. Радовало — надеялась на лучшее. Пугало — боялась оказаться неподготовленной к худшему. Но худшего не предвиделось. И когда ей становилось тошно от собственных страхов, она отмахивалась от них и вся отдавалась радости.
Дождь колотил по рубероидной крыше так звонко, будто крыши не было, а только легкий навес над головой, и все время хотелось посмотреть, не течет ли где-то. Дождь пригибал ветви кедров, и вид у них был такой, что вызывал сочувствие. Территория базы была с наклоном в сторону их избушки, и у крыльца появился ручей. Огибая крыльцо, он впадал в тропу к колодцу и дальше катился по готовому руслу. В колодце, заполнившемся до краев, вода помутнела, и Катя набирала воду прямо с неба, выставляя на ночь все ведра, какие имелись.
По утрам и вечерам из распадков подкрадывался к базе туман, да такой необычной плотности и столь странного цвета, что, если бы не дождь, его можно было бы принять за дым от большого пожара. К середине дня туман сползал в распадок и оседал на его дне белым облаком.
В бараке у парней творилось Бог знает что. Филька с Моней наверстывали упущенное. Все помещение было завалено сосновыми чурками, которые затем превращались в щепу-дранку. Это была их работа. Тысяча штук дранки оплачивались в пять рублей. Филька, подсчитав, объявил, что его личный и Монин тоже 'прожраточный минимум' не превышает трех рублей, а потому, не горя желанием вставать на трудовую вахту, он не намерен лишний раз махать ножом. Именно ножом, правда широким и чудовищной остроты,
