присоединяться новые, неведомые племена и воинства. Мамай не спешил – он хотел, чтобы разноплеменные воины успели снюхаться между собой, как стадо со стадом.
При устье реки Воронежа Мамай задержался.
Отсюда он послал Бернабу по дороге на Кафу, навстречу генуэзской пехоте, чтобы торопить и горячить чужеземцев посулами и соблазном близких побед; послал молодого мурзу Исмаила к Олегу Рязанскому – напомнить об уговоре против Дмитрия, а мурзу Джавада отправил в Литву к Ягайле, с которым за зиму хорошо успел договориться.
На высоком взгорье, у впаденья Воронежа в Дон, Мамаю поставили стеганый шелковый шатер, и хан смотрел, как привольно сливаются русские реки, как жадно пасутся на тучных полях ордынские табуны – еще Чингиз завещал давать коням волю и покой, если готовишься к большому походу:
'Кони – это наша поступь по времени'.
Этого не знали враги, в этом была тайна быстрых переходов, нежданных ударов, заходов в тылы врага. Еще были тайны, завещанные Чингизом. Мамай их знал и хранил. Он знал, что никогда не выдерживали враги охвата со всех сторон – враги готовили удары в лицо, скопляли силу в едином месте, а татары не били в это лицо, они лишь отвлекали врага, а всю свою силу бросали на края, на оба разом, и тем рушили единство вражеских войск, сминали их и врывались в беззащитные страны. Это была вторая тайна Чингиза. Были и еще великие тайны. Их соблюдал хан Батый и побеждал неизменно. Их внимательно изучил и запомнил хан Мамай.
Он сидел на холме, среди полевых цветов. Ему сказали: из Рязани прибыла женщина, которая хочет говорить с ханом.
– Женщина?
– Так, хан.
– Из Рязани?
– Так, хан.
– От Олега?
– Нет, хан. Сама.
Он был один и послал за ближними мурзами. Когда мурзы сошлись и сели на ковер у ног Мамая, он велел ее позвать.
Она вошла и сразу поклонилась ему, словно уже видела его. Переводчик сказал:
– Это рязанская баба Овдотья называет тебя царем, и кланяется тебе, и просит, чтобы ты ее выслушал.
– Слушаю бабу Овдотью! – согласился Мамай.
– Когда ты пожег Рязань… – сказала женщина.
– Припоминаю, – сказал Мамай.
– Ты увел в полон мужа моего, брата моего, свекра моего и деверя моего. Пришла я просить: отпусти, дай откупить мне этот полон у тебя, царь Мамай.
– Не бывало еще, чтобы бабы сами по этому делу ездили.
– Мужиков в моем роду не осталось.
– Кого ж со мной поведет князь Олег, если у него мужики иссякли?
– Того, господин, не ведаю, где он таких мужиков возьмет.
– А почем ты платить за свою родню будешь?
– А почем думаешь положить?
– Восемь коней за каждого.
– Хватит у меня на одного.
– Кого ж выкупать станешь?
– Брата, царь.
Мамай удивился:
– Брата? А муж?
– Замуж выйду, муж будет; будет муж – свекор будет; муж будет – сын родится, а сын у свекра родится деверь мне будет. А брата мне уж нигде не взять – родители мои в Рязани сгорели.
– Все ли у вас бабы в Рязани таковы? – усмехнулся Мамай.
– Все ли, не ведаю, да я не краше иных.
– С лица ты и верно не красна, шрам вон на лбу, лет тебе не совсем мало…
Мамай посмотрел на своих мурз. Ему хотелось удивить их. Он вспомнил: великие завоеватели мира всегда проявляли щедрость, чтобы потомки с удивлением вспоминали о них; потомкам надлежало также вспоминать острый и мудрый ответ, облекающий эту щедрость. Бернаба подсказал бы, но Бернабы не было. Тогда Мамай сорвал распустившийся возле ковра жесткий белый цветок и подал его Овдотье:
– Иди по моей Орде, доколе не увянет этот цветок, и тех из своей родни, кого успеешь сыскать за это время, бери без выкупа. Аллах завещал нам проявлять милость к женщинам.
Овдотья, потупившись, с горечью взглянула на цветок, но вдруг лицо ее просветлело:
