Боярин Борис Зерно низко поклонился Дмитрию.
– Что у тебя? – спросил князь.
– Государь мой, великий князь Рязанский Ольг Иванович кланяется тебе, великую свою радость передать велит, что поверг ты нехристей, поднял нашу Русь на щите славы, уповает на великую милость твою, как на милость старшего брата к младшему, просит прежние обиды забыть, а в будущем младшим тебе братом будет…
– А где он?
– Побежал в Литву, опасается твоего гнева. С Ягайлой до Одоева теперь доехал.
– Ежели б на милость мою уповал, не бежал бы!
– Велел сказать – не ради неприязни, ради Рязани с Мамаем сговаривался, а, сговариваясь, твердо мнил: отстояться, в бой не вступать, тебе обид не чинить. Велел дары тебе свезть. Молим мы те дары принять, а старое в погреб свалить, на вечное забвение.
– А что ж литовской Ягайла, со своей силою литовскою и ляцкою, да и Ольг-то Иваныч ваш, со всеми своими советниками, раньше думали? Об чем сговаривались? Надо было бы не стоять, а к нам идти. Тогда б и обиды в могилу свалили. А теперь обожду. Так и скажи. И дары отвези назад – князь твой в бегах поиздержится, они ему нужней будут.
Бледный боярин, с любопытством косясь на Дмитрия, поклонился. Дмитрий долго смотрел ему вслед.
Когда отпели и оплакали последних, войска пошли назад на Москву, на Суздаль, на Тверь, на Кострому.
Несли знамена – пробитые, иссеченные, отяжелевшие. Раненых сложили на длинные скрипучие татарские телеги. Подложили под головы темные халаты, еще недавно гревшие врагов, покрыли халатами, попонами, а от росы, от дождей рогожами да войлоками. Медленно, отставая от воинства, тянулся этот стонущий больной обоз.
На большой дороге к Дмитрию вышло все население Дубка, рязанского города. Опасались Олегова гнева, не кричали приветствий Дмитрию.
Молча, сняв шапки, стояли на коленях вдоль всей дороги, не кланяясь, не опуская головы. А поперек дороги постелили расшитое полотенце и на нем положили ковригу черного хлеба с золотой солонкой наверху: будто не дубчане, а сама Рязанская земля подносит!
Дмитрий сошел на дорогу, подошел к хлебу, поднял, поцеловал его грубую корку.
– Спасибо тебе, Рязанская земля!
Один из стариков опустил в землю лицо, чтоб утаить слова, рвавшиеся к победителю Орды.
Снова двинулись. Никто из дубчан не шевельнулся, пока проезжали воеводы Дмитрия.
Кирилл везся в обозе: тяжко болела голова. Порой туманилась; что-то шептал в забытьи. Плакал бы, да не умел; жалобился бы, да некому.
Задумывался об Андрейше. Иногда подходил к нему знахарь, оправлял повязку, менял целебные зелья.
– Счастье твое – затягивает. Крови много сошло, оттого и легчает. А не сошла б кровь, помер бы!
– Будто легчает. А все голова туманится.
– Другой бы от такого тумана давно б на том свете был. А ты здоровеешь, сыне.
– А ты не из Рязани ль, дедко?
– Оттоль. Я-то тебя давно признал. Жонку твою, Овдотью, там лечил.
– Не жонка она. И где теперь, не ведаю.
– Слыхать, на Куликовом была. С ордой пришла. А теперь, почитай, свободна. Там, в Орде, сродственников своих нашла, с ними и шла в Мамаевом стане, не отставала.
– А ты отколь же здесь?
– В Климовой дружине пришел. А как Клима убили…
– Убили?
– Знал его?
– Знал…
– А не убили б, в Рязани ему житья все равно не было бы. Ольг бы наш ему не дал житья.
– А страшно, до чего ж велик ныне стал Дмитрий, высоко занесется!
– А мы бились, бились, а теперь опять прежнюю беду по домам разносим.
– Видел ты ордынское золото? Попала тебе хоть малая крупиночка? Где оно? А ведь взяли!
– Я вон косожский халат домой несу, а он кровяной да рваный.
– Зачем?
– Стыдно с пустыми руками прийтить.
Так везли их не менее двух недель. Давно ушли вперед конные рати, князья и Дмитрий.
Сказывали, как города и селенья выходят к князьям, как стоит колокольный звон на их пути, как поднимает голову Русь.
