не могли немедленно вернуться, к Сараю подошел Заяицкий хан Тохтамыш, взял беззащитный город, захватил много станов и юрт, вырезал, для острастки, Мамаевых друзей и ныне правит Золотою Ордой.
'Где же мне ваять сил, чтобы выбить его отсюда?' – задумался Мамай.
И генуэзец задумался:
'К Тохтамышу мне не войти; к Дмитрию не войти; к Олегу – входить незачем! Кто же мне остается? Мне остается Мамай!'
– Хан! – сказал Бернаба. – О нас не знает никто, пока твои мурзы все или один из них – не пойдут на поклон к Тохтамышу. Они ему скажут:
'Мамай в городе, прими нас, верни нам наши места в Орде, и мы будем служить тебе честно, а чтобы ты поверил нам, мы отыщем тебе Мамая'.
Мамай позеленел от гнева. Почему он не перерезал этих мурз, когда пробирался с ними степью? Бернаба прав. Но гнев вдруг сник: внезапно он догадался, что, может быть, уже сейчас Тохтамыш слушает слова предателя.
Надо спешить!
– Что делать? – спросил он у Бернабы.
– Взять сокровища, взять все, что возможно взять, и бежать отсюда!
– Куда?
– К нам, в Кафу. Там тебя никто не достанет, там осмотришься.
– Бежать?
Всю ночь они складывали сокровища, награбленные Ордой на севере, на западе и на юге, – сокровища, которые награбил у Орды Мамай. Когда зашумело пестрое базарное многолюдное утро, они с немногими слугами вывели караван и по знакомой дороге спустились к устью Волги.
Много дней они шли, покрытые солоноватой пылью.
Когда Волга осталась позади, Мамай успокоился. Когда вдали, в стороне, завиднелись в небе легкие, как дальние облака, снега гор, Мамай возликовал; сокровища, ради которых он убивал, лгал, не спал ночей, кочевал в походах, предавал, старел, – с ним! Они ему дадут власть, ибо он сможет за это золото, за огненные камни, за золототканые ковры, за редкостное оружие нанять новое войско, разбить Тохтамыша, взять под себя его силу и стать снова великим ханом Великой Орды.
В приазовских степях на них обрушились ветры такой силы, что верблюды ложились, отказываясь идти вперед. Но Мамай упорствовал и торопил караванщиков. Он высоко держал голову, когда наконец увидел спускающиеся к морю мощные каменные стены и высокие круглые башни Кафы.
Но Бернаба встревожился:
– Не горячись, хан. Затаись до времени. Я знаю уединенный двор.
Верное место. Сначала оглядись.
Они спустились в пригород, заросший садами, в каменные узкие улочки Кафы.
Здесь за одной из стен разгрузили караван, и Мамай поселился в верхней келье над складами.
С крыши виднелось море. Улочка спускалась к берегу. Какой-то беззаботный рыбак пел, вычерпывая из лодки воду.
Всюду по дворам висела на шестах, провяливаясь, сырая рыба. На длинных нитках поперек дворов колыхались яркие гроздья алого перца. Каждый двор был открыт другому двору – не таились, как в Орде, не строили каждый из своего двора крепость против соседа, как в Сарае.
Было легко дышать. Даже мощные городские стены на солнце казались голубыми, словно сложены из стекла, а не из камня.
Бернаба клялся, что торопливо готовит поход в Орду. Он уходил с утра.
Двор был безлюден, останавливались здесь редко. Только говорливый содержатель двора, грек, бездельник и крикун, досаждал Мамаю:
– Какой товар привез, купец?
– Золото! – сердито ответил Мамай, но спохватился, заметив, как глаза грека жадно блеснули.
– Нет, нет, пшеницу.
– Почему не продаешь?
– Жду цену.
– Чего ждать? Она дешевеет.
– Потому и жду.
– Значит, богат, если можешь ждать! – сообразил грек.
Вечером нашла грусть. Мамай вспомнил, что, может быть, Тохтамыш уже коснулся той из его жен, у которой брови похожи на крылья стрижа. Мамай впал в ярость: он сейчас бы, босой, безоружный, обряженный, как купец, кинулся пешком в Сарай, вырвал бы из дерзких рук свою красавицу! За два года Мамай не успел к ней привыкнуть, тосковал о ней, когда шел на Русь, жалел, что на Дон взял не ее, а многих других. Теперь она в Сарае, а другие – уже в Москве.
Мамай едва не задохнулся от ярости, сидя один на крыше заезжего двора в теплой Кафе.
– Что же ты? – крикнул он Бернабе, увидя его на дворе. – Долго ль еще ждать? Завтра я пойду сам!
