– Он самый.
– Есть там такой. С того краю второй дом будет.
– Ладно!
На другой день Кирилл собрался к Гордене. Он сунул в суму коломенскую сулею, намазал салом сапоги и, удивляясь своей робости, пошел к огородам.
Тут было хорошо. Низко, близко к реке. Лыбедь текла, поросшая широкими листьями кувшинок. Воздух был свежий, пахло землей и ботвою. За тынами тянулись гряды. Пушистыми зелеными хлопьями сугробилась над грядами ботва моркови. Пунцовыми жилами на плотных и скользких листьях темнела свекла. Кирилл подивился было пустым грядам, но там спел лук, золотясь бронзовой чешуей, и серебряный чеснок. Подале лежало поле, там вразвалку росли огромные голубые кочаны капусты.
Между гряд стояли обширные кади с водой.
Кирилл вошел в огород. Навстречу ему двинулся смуглый черноглазый человек, и в его бровях, или в переносице, или в ушах было какое-то переползающее, как тень, сходство с Анютой.
– Тебя Горденей зовут?
– По капусту, что ль? Обождать бы надо с недельку.
– Капуста капустой. А мне Анюту повидать надо. Сказывали, она тут, у тебя.
– У меня.
– Как бы ее кликнуть?
– А зачем?
– Из Коломны я. Наказывали об доме сказать.
– Мне скажи. Она мне сестра.
– Самой надо.
– Самой нет.
– Где ж она?
– К вечеру будет.
– Ну, я зайду.
– А ты скажи, я ей передам.
– Сам скажу.
– Беда, что ль, какая?
– Нет, беды нету. А наказывали ее спросить. Там баба одна.
– Постоялка, что ль?
– Не, соседка. Там об ней у соседки справлялись. Ну, дело бабье, наказала: скажи, мол, ей, скажи самолично.
– Это уж не анафем ли ее пришел?
– Может, и он, не знаю.
– А чего ему надо? Ведь монах!
– Он теперь расстрига. Своим трудом жить удумал.
– Значит, он и приходил?
– Не знаю.
– Ты ж сказал: расстрига.
– Это так. А он ли приходил, не ведаю.
– Пришел ей сказать, а что сказать – не знаешь? Что-то я не пойму.
Кирилл подумал, что запутался. А Горденя, помолчав, решил:
– Ты лучше не приходи. Не сбивай бабу. Сколько годов томилась, стала затихать, а ты опять разбередишь. Не ходи лучше. Скажешь в Коломне: не нашел, мол, нету. Идем, капусту посмотришь.
– А она не придет?
– Нонче, может, и совсем не придет. У ей в городе кума заболела, позвала по дому доглядеть. Может, задержится. Вот, глянь сюда: хороша?
Белые кочаны лежали, словно витые серебряные чаши, в синеватых листьях. Желтоватые шары, гладкие, будто смазанные маслом, поблескивали на осеннем солнце, крепкие, как костяные.
– Чем это ты их так выходил?
– А! Сам дошел. Она тепло любит, а пьет, как лошадь. Только пои. Так я ей теплое даю питье, не из реки, а из кадей. Вода за день согреется, вечером – пей. Вот она у меня и такая. У меня тут многие перенять норовят, да никак не домекнут, как это я водой ее ращу, не верят: тут, мол, какое-то другое дело. И ничего у них не выходит. Надо любить дело, тогда его и поймешь. А поди морковь у меня глянь. Видал такую?
Кириллу хорошо было ходить по этой земле, где еще утром ступала Анюта, где на влажной земле не ее
