– Пусть коня подведут. Да чтоб скоро.
В это свежее, снежное утро Дмитрию захотелось прогуляться по московским слободам. Он вспомнил: ехали в Сетунь, на охоту, и за тыном у Валуя пела девушка-рязанка про злых татаровей. Вот встретить бы ее сейчас, приласкать, сказать: отомстили татарам за все ее страдания…
Едва звякнула цепь у крыльца, Дмитрий был уже на дворе. Отрок, приминая зелеными сапожками молодой снег, стоял в красном полушубке и в лисьей шапке, поглаживая шею горячего каракового коня.
– Сполнено, государь.
Дмитрий постоял, радуясь свежему запаху снега. На нем был полушубок с беличьей выпушкой, и только короткий меч на красном ремне изобличал в нем воина. Сказал отроку:
– Сбегай за конем себе.
А сам приподнялся на стременах, заправил под себя полы и слегка поиграл конем, рванул, осадил, чтоб чувствовал над собой руку.
Вдвоем с отроком они проскакали через расступившихся воинов, выехали на Москву, поскакали слободами, малолюдной дорогой, к Валуевой вотчине.
Из-под конских копыт вырывались тяжелые комья снега, взметались с деревьев вспугнутые стаи ворон, кое-где женщины в ярких шалях пугливо запахивали за собой калитки или взбегали на высокие крыльца – от воинов всякого можно ждать.
Не доезжая Валуя, Дмитрий натянул узду. Отрок позади замер. Дмитрий, сдерживая топтавшегося коня, прислушался: нет, нынче никто не пел за валуевым тыном. Когда скакал сюда, не подумал, что песни может и не быть.
Оглянулся на отрока. Княжич смотрел на него, полный готовности мчаться по единому знаку Дмитрия. Лисья шапка низко сползла на узкий высокий лоб мальчика.
Дмитрий шагом проехал мимо валуева тына. Но тын был высок, и двор, сколь удалось Дмитрию заглянуть, пуст.
Улочка отсюда круто спускалась к речке. Так же, шагом, Дмитрий поехал вниз. От реки, словно распятая, низко склонив голову, шла, вскинув на коромысло руки, женщина.
Дмитрий быстро спрыгнул с седла и отдал повод Белозерскому:
– Отведи, отроче, коней в гору да постой там.
И пошел к реке.
Женщина, заслышав скрип снега, остановилась. Тревожно подняла лицо.
Все лицо ее было закрыто платком; лишь единственный глаз выглядывал.
Длинный, тоскливый, ласковый глаз.
– Воду несешь? – спросил Дмитрий.
– Сам, что ль, не видишь?
– Дай испить.
Она повернула на плече коромысло, и бадья подплыла к Дмитриевым устам. Глотнув нестерпимо ледяной воды, он вытер ладонью усы.
– А чего ж не колодезную пьете?
– У нас намедни в колодце кот утоп. А освятить не успели. Что ж, нам поганую, что ль, пить?
– Поганую не надо.
– Потому вот и носим.
– А тя как звать-то?
– Санькой.
– Ты рязанка, что ль?
– А почем знаешь?
– Песню твою слыхал.
Она засмеялась.
– Ты чей сам-то?
– Из Кремля.
– О, высоко живешь!
– Я слыхал: пела ты об татарах; сказывают, ты от них натерпелась.
Она опустила голову:
– Довелось.
– Так нету более тех татар. Все за тебя ответили.
– Как?
– Головами ответили. Слыхала?
