— Что же пишет дурак Шопенгауэр? — спрашиваю я со смехом.
Леночка кидает на меня презрительный взгляд.
— Ни одна женцина… так он и говорит… ни одна женщина не станет сама предлагать себя, потому что при всей своей красоте она рискует быть отвергнутой, мужчинам, видите ли, часто не до любви. Но когда мужчина сделает первый шаг сам, то женщина, дескать, сразу становится сговорчивой. Ну, не дурак разве?
— Да, пожалуй, это не лучшая мысль Шопенгауэра, — с улыбкой соглашается Валентина.
Леночка энергично трясет кудряшками.
— Мужчина, который ничего не понимает в женщине, он вообще ничего умного сказать не может. Он же просто самец! Или вот еще: самый умный тот, по мнению этого «философа», кто не проявляет жалости, потому что знает, что не встретит ее по отношению к себе. А вот мне его жалко, и значит, вся его философия — чепуха.
Леночка поджимает губки и затем сообщает полушепотом:
— И Маркс ваш тоже дурак.
Теперь уже все смеются. И Леночка вместе со всеми.
Я ловлю переглядку Валентины с отцом и понимаю, что ей пора уходить. Но что-то во взгляде отца настораживает меня; он, кажется, огорчен или разочарован, и мне по-прежнему не ясно, что все-таки между ними…
Женщины стаскивают посуду на кухню, по очереди проверяют себя перед зеркалом в прихожей, мы же с отцом топчемся рядом, любуемся женской суетой. Но что-то все же тревожит меня, я только надеюсь, что к моему поведению отец не должен иметь претензий.
И тут мне, последнему выходящему, вонзается в спину телефонный звонок. Я секунду колеблюсь, затем машу рукой, дескать, пусть звонит. Но отец как всегда деловит.
— Мы подождем тебя у подъезда. И я возвращаюсь в комнату. Голос матери узнаю сразу.
— Гена, — говорит она неестественно спокойно, — ты не мог бы сейчас приехать ко мне?
Честно говоря, именно сейчас мне не хочется ехать к матери, не то у меня настроение.
— Прямо сейчас? — спрашиваю. — А может, завтра? У меня кое-какие дела…
Мать молчит.
— Что-нибудь серьезное?
Она по-прежнему молчит. Как будто телефон отключился.
— Алло! — кричу. — Ну, мама, в чем дело?
— Люсю арестовали, — говорит она глухо, и до меня не сразу доходит смысл слов.
— Почему? — спрашиваю глупо и тут же кричу: — Когда?
— Сегодня. Я прошу тебя приехать.
Я давлюсь словами:
— Конечно, конечно, я сейчас приеду.
У меня в голове путаница, меня даже мутит немного, как бывает на качелях или на высоте. Я иду и меня покачивает. Люська арестована! Я не могу представить себе смысл этой нелепой фразы, мне хочется думать, что все это какой-то розыгрыш, потому что слово «Люська» и слово «арестована» — несовместимы. Я даже не думаю, хорошо это или плохо, просто она была всего лишь моей сестрой, взбалмошной и эксцентричной, я не смотрел на нее серьезно и сейчас не могу представить, что кто-то другой серьезно посмотрел на нее. Люська арестована — это просто смешно!
И только выйдя из подъезда, глотнув прохладного воздуха сумерек, я вдруг совсем четко осознаю, что моя ненормальная Люська допрыгалась, и этот факт входит в мою биографию…
Отец и женщины ждут меня. Я иду к ним медленно, и они настораживаются. Я отзываю отца в сторону и говорю, не глядя в глаза:
— Люся арестована.
Вижу при этом только руки отца, как-то нервно нырнувшие в карманы пиджака. Это жест не отцовский, это или испуг или что-то другое… Я поднимаю глаза и вижу каменное его лицо и слышу полушепот:
— Допрыгалась.
То же самое слово, что было сейчас и у меня на языке.
— Едешь к матери?
— Да.
— Я буду дома. Позвони мне… все подробно, пожалуйста.
Он стоит одеревеневший и бледный, и я поражен, я таким его не видел. Встревоженные женщины подходят к нам, я беру под руку Леночку, кивком прощаюсь с Валентиной, тащу свою подругу через улицу, говорю, что мне что-то очень срочно нужно… и ныряю в подошедший автобус. Леночка остается на тротуаре.
Дверь мне открывает незнакомая женщина, смотрит на меня враждебно-вопросительно, за ее плечом вижу заплаканное, в красных пятнах, лицо матери. Она стоит, подняв сжатые руки к подбородку, и только качает головой. Потом молча ведет меня в комнату. В комнате полно диссидентов, они сидят, ходят, стоят, почти все курят, и хотя окно распахнуто настежь, дым висит плотной завесой. Некоторых из них я знаю, видел здесь или в других местах, кого-то вижу впервые. Они угрюмы, и на меня никто не обращает внимания. По беспорядку в комнате понимаю, что был обыск.
— Что-нибудь нашли? — это первое, о чем я спрашиваю мать.
По ее слабому жесту догадываюсь, что ничего
Полно народу, но нет Люськи, ее всего лишь нет в этой комнате, но такое ощущение, будто ее уже нет нигде. Я не могу представить себе Люську в камере. Про эти камеры, про все тюремные процедуры я столько слышал и читал, для меня все это, как факты внеземной цивилизации, — известно, но непостижимо… И вдруг там Люська, хрупкая, нервная Люська!..
— Что они сказали?
Мать смотрит на меня, напряженно сдвинув брови. Я повторяю вопрос.
— Ордер… по статье семидесятой… Мера пресечения — под стражу.
Ей трудно говорить. Я кладу руку ей на плечо, я бы обнял ее, но слишком много людей в комнате, к тому же звонок в дверь, и мать вся вспархивает, это ее почти судорожное движение отдается во мне болью, — она на что-то надеется, даже не умом, а одним только инстинктом жизни. Да и я сам вдруг обнаруживаю в себе эту нелепую надежду, что, дескать, ну, попугали, постращали, ведь девчонка- истеричка, и больше ничего, совсем ничего, я же знаю точно, одна романтическая влюбленность в отступника-диссидента… Ну, не дураки же они там, должны же понимать элементарные вещи!
Прибыли иностранные корреспонденты. Я замечаю их цепкие взгляды, охватывающие этак профессионально квартирный беспорядок, и я уже заранее читаю созревающие репортажи: «По сообщению из диссидентских кругов…»
Та женщина, что открывала мне дверь, диктует корреспондентам готовым текстом, и я с удивлением узнаю, что моя истеричная сестренка была чуть ли не инициатором Движения, что за ней числится и то, и другое, и третье, и что ее арест есть нарушение международных конвенций, и потому еще раз анафема этому государству, которое еще с времен царя Гороха прославилось своим людоедством, и что к ряду его жертв — от Радищева, декабристов и петрашевцев — прибавилось новое имя, имя моей Люськи!
Если власть охраняющие соображают, как я, то такого опасного человека, как моя сестренка, непременно нужно упечь подальше и наподольше, но с еще большим удивлением я узнаю, что все перечисленные Люськины деяния совершенно не противоречат существующим законам, напротив, деяния властей — вопиющее нарушение этих законов, и потому Люську должны освободить немедленно, если власть не хочет, чтоб мировое общественное мнение неправильно поняло правильные основы советского законодательства.
Я сам в былые времена десятки раз подписывал подобные документы, не вникая в них, мне достаточно было эмоций, пафоса, и вот что странно — подписывался прежде взащиту чужих людей, а сейчас за свою родную сестру ни за что бы не согласился.
