— А кто ж неволит-то?
Она насупилась.
— А ты попробуй на мою зарплату пожить, потом спрашивай!
Глаза ее сильней покраснели и заслезились.
— А у нас тут вот художник… — Селиванов кивнул на паренька, — хошь, он твой портрет накатает во всей красе?
— С жиру бесятся! — отрезала она, отворачиваясь с обидой.
Художник удивленно взглянул на нее, на Селиванова и снова на нее.
— Почему же? Это моя работа…
— Работа! — презрительно хмыкнула женщина.
— А ты бы попробовал за прилавком десять часов простоять да три тонны картошки перевешать! А тебя еще кто хошь обгавкает как собаку! А домой придешь, там свой паразит нажрется как свинья, и обмывай его!..
— А ты прогони его да работу полегче найди! — посоветовал легкомысленно Селиванов.
— Дурак старый! — закричала она, всхлипывая.
— Такие, как ты, баб до сроку в гроб и загоняют! Убивать вас надо, паразитов!
— Зачем шумишь? — сказал спокойно Рябинин.
— У каждого своя беда.
— Да у тебя-то какая?
Но, взглянув в лицо Рябинина, сникла, швыркнула носом и замолчала. И все молчали, пока в окне не блеснула слюдою Ангара. Поезд прибывал в Иркутск. Ни с кем не прощаясь, женщина, водрузив корзину на живот, выкатилась из купе.
— Ну, покажь, что намалевал!
— Не успел! — буркнул художник.
— Э! Так не пойдет! Покажь! — потребовал Селиванов.
Рябинин тоже поглядывал на листок. Селиванов взял рисунок, и лицо его помрачнело. На нем был Иван, всякий узнал бы. Но еще больше там был тот самый святой, чей образ висел в доме Рябинина. И Селиванову стало так тошно, что он, не показав рисунок Ивану, сунул его художнику.
— Убери свое малевание!
Парень пожал плечами.
— Спасибо! До свидания! — сказал он холодно и выскользнул из купе.
— Тебе ни к чему видеть было, — угрюмо пояснил Селиванов. — А то начнешь на лопатках крылышки выщупывать! — Он покачал головой. — Надо же! Сопляк совсем, в мозгах понос, а рука умная! Как это так может быть, чтобы рука умней головы была? И ты вот что мне скажи, Иван: почему люди своим хомутам преданы? Вот эта баба. Пошто терпит и мужика своего и каторгу? Я бы повесился! Как можно жизнь терпеть, когда она нестерпима?! Ведь баба волчицей стала с такой жизни, а за хомут держится! Ты приглядись, Ваня: все злы, как волки, а все пашут и пашут, и копытами не взбрыкнут! Зверь и тот умней, он ищет, где лучше! Пасти обидчикам рвет! Ведь вот заяц, к примеру, на что трусливая тварь, а если коршун его на пустыре берет, так он на спину хлопается и когтями коршуну кишки выпустить может! А с людьми-то что сталось? Промеж собой хуже волков, а с волками хуже зайцев!
— Приехали… — Иван поднялся и снял с верхней полки чемодан.
Селиванов вздохнул и тоже поднялся. Они вышли последними.
— На трамвае поедем?
— Ты что, рехнулся? — гордо вскинулся Селиванов. — Я по тайге всю жизнь мотался, чтобы на этой трясучке ездить? — И потащил Рябинина к стоянке такси.
— Куда поедем, диды? — весело спросил парень-таксист.
— За Ушаковку! — важно ответствовал Селиванов, разваливаясь на сидении. Рябинин, покосившись на счетчик, как на ползучего змееныша, тоже устроился удобнее, а откинуться на сидение его заставил лихой рывок таксиста.
— Ты помягче, помягче! Нам прыть ни к чему, — проворчал Селиванов.
С ангарского моста открылся вид на Иркутск. Иван вздохнул без сожаления.
— Не узнать города!
— Причесали! — согласился Селиванов. — Погляди, как людишки одеваться стали! А ты костюм одевать не хотел! Все свое потомство перепугал бы в том виде!
— И так, поди, перепугаю!
— Не боись, Ваня! — успокоил тот. — К своей родной дочке едешь. А отец, он ведь всегда — отец! Кровь — она главнее всего, она всегда свое слово последним скажет!
— А все одно тревожно на душе! — вздохнул Рябинин, запустив пальцы в бороду.
— Давно дочку не видел? — спросил шофер, не оборачиваясь, но в зеркальце встречаясь взглядом с Рябининым.
— Давненько, — ответил он неохотно.
— Понятно! Бывает.
— Ишь ты, понятливый какой! — усмехнулся Селиванов.
— А чего ж тут понимать! Не первого такого везу! И поразговорчивей бывали! Так что соображаем, что к чему!
— И чего ж хорошего рассказывали те, что говорливые?
— А мы чужих разговоров не пересказываем! — со значением ответил шофер, в зеркальце подмигивая Рябинину. — Из каких будете-то? Из «высоких» или из простых?
— Что?
— Это он спрашивает, из мужиков ты или из звездачей! — пояснил Селиванов. — Из мужиков он!
— Понятно! И много вас там было?
— А сколько осталось, не интересуешься?
Шофер обернулся, удивленно посмотрел на Рябинина.
— А чего, разве не всех выпустили? по культу-то?
— Во! — довольно крякнул Селиванов. — И у этого в мозгах понос! А ты, поди, думал, что у тебя вся правда на ладошке? Направо давай! К новым домам!
Шофер торопливо закрутил баранкой, съезжая в море грязи и спотыкаясь всеми четырьмя колесами на невидимых выбоинах. Рябинин в зеркальце видел его сумрачное лицо.
— Ко второму дому, последний подъезд!
Когда Селиванов расплачивался, шофер спросил:
— Останетесь тут или подъехать, когда скажете? Это я могу…
Селиванов расчувствовался.
— Спасибо, милок! Только сам не знаю, как дело обернется.
— А вы тоже там были?
Селиванов показал кукиш…
У самой двери Иван взял Селиванова за рукав.
— Погодь! Отдышаться надо… Может, сперва один зайдешь, скажешь: так, мол, и так…
— Ага! — язвительно закивал Селиванов. — Так, мол, и так: за дверью папаня ваш стоит, можа, пустите в дом?
— Не понимаешь ты…
— Чего не понимаю, того Бог не дал понимать! Мне своего понятия хватает! А ты свое понимай! Ты ни перед кем вины не имеешь! А пусть мне покажут, кто перед тобой не виноват! Пошли!
И он нажал на звонок.
Взяли длинную, на палец разведенную пилу и распилили человека повдоль, и осталась только половина человека!
Знать бы Ивану, как дело повернется, да разве стал бы он приставать с законом к этому гаду бровастому? Да шут с ним! Пусть бы настрелялся вдоволь да смотался в город. И ничего бы не было… Ничего бы не было? Только подумать, ничего бы не было! Как подумаешь, выть хочется по-звериному и колотиться головой, бить и крушить все подряд! Но ни бить, ни крушить нельзя. Можно только выть
