оказывалось двое или более. Последние годы как виделся Селиванов людям? В старье, с тростью, кряхтящий, охающий. Понимали, что притворяется, но привыкли к притворству. И вдруг он шпарит, как молодой, по деревне, разодетый, как фраер, без всяких тростей, а на лице — будто дичь нагоняет!
Сам Селиванов видел, какое он производит впечатление, но только ухмылялся про себя довольно и забывал тут же, потому что голова его трещала от мыслей таких трудных, что даже в затылке заломило.
«Что ж это такое!? — думал он. — Неужели Ивану Рябинину еще не все кары небесные отпущены! Неужели мало еще! Пусть этого не будет!» — твердил он искренне, но так же искренне хотел знать правду.
Что мог он вспомнить о том парне, на поиски которого кинулся в Лучиху? Появился он в промхозе лет пять назад. В первую же неделю ни разу не пришел трезвым на работу. Так слышал Селиванов. Хотели уволить его, но сначала не было замены, а потом обнаружилось, что в той куче металлолома, которая именовалась промхозовским трактором, он разбирается толково, и что нетрезвость есть его нормальное рабочее состояние. Оказался парень в общем-то покладистым и уступчивым, по пьянке слишком не задирался, хотя и тогда уже зубы у него были наполовину выбиты. Что до синяков, всегда присутствующих на лице, то получал он их от трактора: была у него редкая способность непременно хоть раз да стукнуться обо что-нибудь лицом, а уж когда лез в тракторные потроха за капризом, то матюговые его проклятия какому-нибудь магнету были громче тракторной пальбы, и появлялся он на свет с большим прищуром на один глаз или с лиловым рогом на лбу. Не парень это был, а умора куриная! Лично Селиванов его даже как- то за живое существо не принимал, а как прикладность к трактору, тем более, что и тракторист и трактор одинаково жили на горючем.
Баламут, тракторный балда, как он жил, где жил, откуда взялся, никто толком не знал да и никого это не интересовало. Никто не называл его по имени, говорили просто: «Где этот, с трактора?» Отвечали: «За трактором валяется!»
На лице его всегда была глупая улыбка и похоть до водки. Похоже было, что ничего его в жизни более не беспокоило кроме того, где еще выпить. И ни о чем он долго не мог говорить, чтоб не вспомнить, сколько «давеча» «зажрал» и где б еще малость… Работал он ровно столько, сколько нужно, чтоб всегда иметь на выпивку. Не работая, он только спал. А если не было работы в промхозе и не было калыма, то ходил и навязывался, то есть гонял трактор по деревням, предлагая привезти, увезти, вспахать, раскорчевать или просто покататься.
Всегда в рванье, всегда в мазуте, он был ходячим анекдотом. Селиванов, собственно, только раз имел с ним дело, и кончилось тем, что этот балда отстрелил себе палец из его мелкашки. Фамилия тракториста тоже была анекдотом. Он прозывался Оболенским. Зная, какое впечатление производит на людей, особенно чужих — дачников и туристов, — представлялся всем и без надобности. Теперь его фамилия оборачивалась для Ивана Рябинина болью. Селиванов успел. Трактор стоял на лужайке напротив конторы. Оболенский валялся на траве рядом с трактором. Увидев Селиванова, ошалело приподнялся.
— Селиваныч! Никак жениться собрался?
— Куда наряд? — быстро спросил Селиванов.
— Никуда пока. А чего?
Глаза его забегали — калымом пахло. Селиванов опустился перед ним на корточки. От Оболенского перло профессиональным перегаром алкаша. Селиванов поморщился.
— Дело есть!
— Полбанки! — тут же откликнулся тракторист.
— Будет тебе столько полбанок, сколько захочешь!
— Не! Сперва пол банки, а после — разговор!
— А если сперва по шее? — дипломатично спросил Селиванов.
— Но-но! — чуть отодвинулся тот. — У меня шея не казенная!
— Тебя как зовут?
— Меня-то? А чо? Ванька!
У Селиванова захватило дух. Он зажмурил глаза и так, с закрытыми глазами, спросил еще:
— А по батюшке?
— Гы! — удивленно отозвался Оболенский. — Иваныч!
— Родители-то где живут?
— Да иди ты! Чего пристал? Детдомовский я… Говори дело и гони полбанку!
— Со мной пойдешь, — сказал Селиванов, подымаясь и разминая затекшие ноги.
— Куда идти-то?
— К тебе сперва. Переоденешься, умоешься. Дело будет чистое.
Оболенский онемел от изумления, потом замычал:
— Не-е-е! Украсть, да? Я это дело в гробу видал!
Селиванов презрительно осмотрел его с головы до ног.
— Да нешто ты украсть можешь! Чтоб красть, мозги надо иметь!
— У тебя больно много мозгов! — обиделся тот. — Кончай темнить, говори дело!
— Я и говорю. Дело чистое. Помочь человеку надо. А в таком виде тебя разве в дом пустить можно?!
— А чо трактор? — никак не мог взять в толк Оболенский.
В барак, где он жил, Селиванов не зашел, присел на завалинку и остался ждать, пока оболтус приведет себя в порядок, если это возможно.
Думы, одна печальней другой, как медленные волны, наплывали и откатывались, и наплывали снова. Может быть, не нужно ничего этого делать? Что путного выйдет? Ивану — лишняя боль… Нет, это только подумать, как судьба обошлась с Иваном! И за что бы? А что ж Иванов Бог? где ж Его мудрость к человеку! Если бы так случилось с ним, Селивановым, куда ни шло… А с Иваном — нешто это справедливо? А может, не надо…
Селиванов поднялся с завалинки. Еще мгновение, и он бы отказался от затеи, но появился Оболенский. Был он в чистых мятых брюках, в такой же рубашке. Но вид его, хоть он помылен и даже причесался, едва ли изменился к лучшему. Чувствовал он себя не в своей тарелке, а руки его вообще не отмылись, и он не знал, куда их девать. Только непреодолимое желание получить «полбанки» принудила его совершить над собой такое насилие.
— В Рябиновку поедем! — сказал Селиванов.
— А трактор?
Без трактора он не мыслил себя.
— Пойдем к одному человеку, — продолжал Селиванов. — Сколько раз матюгнешься там, столько раз потом по шее получишь! Понял!
Оболенский скис.
— Если не матюгнешься ни разу и никакой хреновины пороть не будешь, пою тебя неделю.
Тот оживился, хотя не без сомнения и тревоги. Они пешком дошли до развилки на Рябиновку, километра полтора. Шли молча. Молчали и в попутке. Молчали в магазине сельпо, где Селиванов взял бутылку, чем разочаровал Оболенского до меланхолии. Через всю деревню прошли к рябининскому дому.
— Дело есть, — буркнул Селиванов на вопросительный взгляд Ивана. Приготовь закусь.
Оболенскому налил полный стакан, себе и Ивану чуть-чуть. Выпили и закусили молча. Селиванов все никак не решался начать разговор, косился на Ивана и ежился.
— Значит, как, говоришь, тебя зовут по имени-отчеству?
— Да ну тебя с отчеством! — весело огрызнулся парень.
— Говори, коли спрашивают! Постарше тебя люди сидят!
— Иван Иваныч! Гы!
Представлять себя в имени-отчестве ему было искренне смешно.
— А фамилия твоя, стало быть, это, фу ты, черт! Заклинило в мозгу!
— Ну Оболенский!
Мельком взглянув на Ивана, Селиванов увидел, как побелели его губы и помертвели глаза.
