Вельможа, не видавший такой строгости от Едигея, кланялся, бормоча:
— Пожалуйста! Пожалуйста!..
Едигей, не слушая вельможу, приказывал:
— Пристава ему дать. Пускай идет по базару. Все, кто тут записан, чтоб расчет… Немедля! А заспорят, — лавку на запор, а должника — на цепь, пока не расплатится. Вот!
Но Пушок не отступал:
— К тому ж мне на Москву надо! Чтоб по дороге никаких помех! А то вон что делается: проплывешь ночь, наутро новая застава, опять стой! Река чтоб была чистая!
— Соберетесь плыть, — своих людей с вами пошлю.
— Ну вот! — одобрил Пушок, все еще тяжело дыша, все еще не в силах отдышаться от своего подвига. — Ну вот! Так? Так!
Вельможа сам повел Пушка на Таразык. У весов нашел пристава и велел ему сопровождать Пушка.
— Слово хана: 'Немедля расчет!' Кто заспорит, помни слово хана: 'Лавку — на запор, должника — на цепь!' А будешь запирать своим замком! Понял? И ключи — мне!
Пристав повел Пушка по рядам, с готовностью спрашивая:
— Этот должен? Нет? Вспомните-ка, ведь это человек богатый. И к тому ж армянин.
И случалось, нечаянные-негаданные люди оказывались среди должников Пушка в этот хлопотливый сентябрьский день перед отбытием из Сарая.
Сарайские сапоги Пушок носил еще с лета. К ним он прикупил рыжий сарайский чекмень из жесткой шерстяной домотканины, круглую войлочную шапку с острым донышком. Армянские кудри подкоротил, чтоб не торчали из-под шапки. И теперь казалось Пушку, нет в нем отличия от прочих сарайцев. Он был готов в путь. Но Едигей медлил с посылкой своих людей, обещанных Пушку в попутчики.
Дни ожидания Пушок не потерял попусту: из Сарая на Москву провоза долго не было, на многие азиатские товары не только в Москве, но и в Нижнем спрос возрос. И взамен тюков, сбытых сарайским купцам, Пушок богато закупился другими товарами, не столь знатными, как индийские тюки повелителя, но не менее доходными на повседневном торгу. Закупки же свои Пушок делал задешево: сарайские армяне спешили распродаться, встревоженные нерадостными слухами, зная, что в тревожные дни деньги спрятать легче, чем товары, да и в пути они занимают меньше места.
Свои закупки Пушок предпочитал совершать среди армян, приговаривая:
— Почтеннейший, зачем дорожитесь? Хотите свой товар для нечестивых мухаммедан сберечь? Берегитесь: они у вас отнимут задаром. А я христианин! Мне грех христиан разорять, я вам деньги плачу. Так? Зачем же перед христианским купцом дорожиться? Лучше дать дешевле, но своему, чем дать выгоду, но неверному. Так? Так!
На Бухарском дворе Пушковы закупки увьючивали, и вьюки складывали в сухих лабазах. За немногие дни вьюков набралось на целое судно. Но судна еще не было: Едигей медлил, отбирая людей, которых посылал с Пушком до Нижнего.
Наконец Пушок пошел к Едигею поторопить хана.
У ханских ворот стражи перед купцом скрестили копья:
— Нельзя!
— У меня дела! Дела! Так? Как же нельзя?
— Милостивый хан заболел.
— Почему?
— Болен! Нельзя!
Но из палат, увидев Пушка, появился в раздувающемся самаркандском халате ханский вельможа. Он выражал почтение, даже подобострастие Пушку и тут же — гнев на стражей:
— Пустите! Пустите! Не видите разве, кто это?
Ведя Пушка в палату, он приговаривал:
— Молим аллаха о здоровье нашего милостивого хана. Болен, тяжело болен. Но я ему скажу о вашем прибытии. Иду сказать.
Все, кто был в гостевой палате: писцы, военачальники, приближенные хана, муллы — все поднялись, кланяясь Пушку. Пока он ждал, все стояли, украдкой перешептываясь:
— Пайцза Тимура…
— О!..
— Самаркандский. Подослан…
— О!..
И вскоре ханский вельможа сам повел купца к хану.
Через длинную палату прошли в маленькую келью, в полутьму, где Пушок не сразу мог оглядеться. Наконец увидел хана в углу, на деревянной кровати, прикрытого стеганым малиновым одеялом.
Приподнявшись на локте, Едигей сказал:
— Поезжай, купец. Судно готовится. День-другой пройдет, можешь товар на судно класть. Да помни: будешь в Нижнем — русским купцам говори: в Сарае, мол, товару много, товары хороши, дешевы. Обид никому не будет, а барыш — всякому. По Волге, мол, люди на каждой пристани — и в Услане, и в Урде, и в Казани, — до Булгара Волгу послал стеречь; русским купцам обид не будут чинить. Так и скажи. А с тобой своих людей посылаю до Нижнего, чтобы с нижегородцами уговор сделали: пускай с нами торгуют. А ты пусти по Руси весть: Сарай богат товарами, русских купцов ждет. Понял? Не правоверные ведь, — дерзкие нечестивцы, а вот зазываем!..
И хан в досаде снова повалился на подушки.
— Кланяюсь за помощь, милостивый хан, за сбор недоимок с должников моих. От души повезу добрый слух о Сарае.
Но хан уже не отвечал, катая голову по подушкам.
И день-другой спустя, на скрипучих арбах, в длинных телегах, перевезли Пушковы вьюки-тюки к Волге, на приставь. Сперва было укрыли товар рогожами, но вдруг распогодилось: засветлело небо, прорвались тучи, целый месяц недружелюбно клубившиеся над Сараем.
Наступил последний вечер перед отплытием.
Солнце, будто стосковавшись по приволжской земле, ударило рдяным, полыхающим закатом. От такой ярости света задрожали бы, зазвенели бы золотые деревья, если б их не клонил к земле крепкий холодный ветер последних дней сентября.
Летели, кружась по берегу, красные листья и, достигнув Волги, опрокидывались в нее и уплывали.
Стоя на корабле, Пушок глядел на покидаемый город.
С берега Сарай казался неприглядным: круто вверх от пристани подымались извилистые тропинки. Постройки стояли к реке задами, грязными дворами, виднелись кучи золы, перемешанной с обгорелым тряпьем. Топорщились шесты, унизанные бельем, обсыхающим на ветру. Но и там, где не сушилось белье, над крышами торчали шесты и жерди, дожидаясь дня, когда у хозяек будет стирка. Над всем городом торчали они выше серых бревенчатых сторожек, высившихся из-за тесовых кровель. Перекликались соседи, за заборами взвизгивала детвора, горланили петухи, потревоженные закатом, от которого отвыкли за дождливое время.
Закат полыхал, обагряя клубящиеся тучи.
Вдруг, заслоняя тучи, словно объятый заревом, в развеваемой на ветру истрепанной, латаной, порыжелой рясе, с волосами, вздыбившимися над головой, на берегу встал Акоб, глядя с высоты берега вниз, на корабль Пушка.
И снизу, из тьмы, из паутины снастей, Пушок взирал с испугом: на закате жалкая сермяга Акоба золотилась, переливалась, как драгоценная парчовая риза, лицо его, озаренное пророческим сиянием, казалось, проницало всю даль, простертую между монахом Акобом и Геворком-купцом.
Закат тускнел на нем, пока он нисходил к пристани.
