Сафа сидел привалившись к стене.
И в одну из ночей он вдруг откинул свою шинель. Он застонал. Мы проснулись.
Он медленно сползал на бок.
Кто-то зажег спичку. Сафа сидел в темной луже.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Его откачали.
Ему все зашили.
Мы получали известия из госпиталя через одного 'штыка'-хохла.
Его женили на крысе.
Этот зверек жил в караулке. Его кормили. А спал он в сапоге у этого хохла.
У 'штыков' из караульной роты было много свободного времени.
Как и у нас. Мы все стоили друг друга.
Вот через Хохла мы и узнали, что с Сафой все в порядке. Он был жив.
- - - Ест ваш Сафа. - - - сказал Хохол. - - - Спит - - - Смотрит в окно - - -
Как мы, наверное, были далеки для него... Как далеки.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
А потом наступили веселые дни.
В другое время их бы назвали 'чистка'. Мы оказались в конце лета. Шел 1988-й.
Действительно, стране были нужны герои, а она рожала мудаков.
Мы смотрели телевизор. Там происходили забавные вещи. Не было ни балетов, ни классической похоронной музыки. В стране никто не умирал.
Мы ни хрена не понимали! Появились титьки на экране! Пели песни! Танцевали.
Мы все это смотрели десять минут утром и полчаса вечером.
Кто успевал подрочить за это время, мог радоваться.
В остальном вся наша жизнь сводилась к мечтам и маленьким радостям.
В конце июля нас выстроили, и мы узнали о больших изменениях.
Нас отправляли в командировку.
Теперь я понимаю почему. Кому мы были, на хуй, нужны?!
Наш полк ничего не делал. Сплошные ЧП. Можно себе представить, если полгода я ездил с Сафой 'зеркалом'.
Слишком много было нас. Слишком много мяса. Оно начинало гнить.
От нас решили просто-напросто избавиться. Из трех рот сделали одну. Две других набрали из молодых, стеснительных туркменов.
Они прилетели в халатах, с глазами газелей.
Представляю, что они пережили. В Новосибирске их выпустили на взлетное поле отлить. А потом снова загрузили. И уже в небе над Якутском они поняли, что надо было съебываться раньше.
'Ломись, пока при памяти и пока ветер без сучков!'
Как говорил наш старшина. Он знал что говорит.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Итак, нам предстояло сесть в брюхо маленького парохода в Тикси и подниматься по Лене до Вилюя. Там ждал новый приказ. Никто ничего не знал толком.
Мы молча, толпой, вошли на корабль.
У этой мыльницы была мания величия. На борту было написано: 'Богатырь'.
На этом 'Богатыре' мы проведем месяц, поднимаясь вверх, к притоку Лены.
А потом будут совсем другие места, другие пейзажи.
Чита, Джида, Гусиное озеро и граница с Монголией. Кяхта. Действительно, нас бросало из крайности в крайность.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Речной флот - это как морской, только тельняшки светлее и больше пьют.
Наш кэп вообще появлялся в рубке только с похмелья. У него тогда была энергия отлить.
Он залетал на мостик по пути из гальюна.
Быстро смотрел на карту, потом недоумевая моргал и всматривался вперед.
Если бы от него не несло перегаром, он был бы вполне романтичен.
А так, мне кажется, он не понимал, что вообще мы все здесь делаем.
Мы вышли в серое, гладкое как шелк, море Лаптевых, капитан дернул какой-то рычаг. 'Богатырь' взревел. Это должно было обозначать прощальный сигнал.
Потом раздались громкие пуки. Нас уже пару дней кормили гороховой кашей.
Так мы вышли в открытое море.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Шли дни. Мы плыли весело, толчками.
Команда была гражданская. На нас смотрели, как на зверей. Наверное, им было бы легче, если бы мы сидели спокойно в клетках и ковырялись в носу.
Мы всем мешали. Нас ловили и давали пинка, кое-кто просто мочился за борт.
В гальюнах нужно было себя вести как в невесомости.
Для нас повесили веревки. Мы держались за них зубами. Иначе мы не могли подтереться. Нас качало.
Мало кто попадал струей в унитаз. Для этого нужно было быть как наш кэп. Всегда пьяным. Мы писали и какали с хохотом.
Я научился мочиться сидя, как мусульманин, с массой предосторожностей.
Однажды я не донес. Пришлось сесть под ветер и держаться за конец какого-то каната.
Потом гражданский вляпался, и нам запретили бродить по палубе ночью.
О'кей. Река нашла нам развлечение.
Когда мы вошли в Лену, штормило. Мы удивленно блевали.
Не стоило становиться моряком, я это понял именно тогда.
Первая остановка была в Кюсюре.
Это был городок, в котором мы впервые почистили зубы. Да и от чего их надо было чистить? Мясо у нас уже давно в зубах не застревало.
Мы вяло плескались в бане, сонно шевеля плавниками, как очумевшие от жары карпы. Матросы были бодрее.
Я впервые, как мне показалось, за много лет увидел мужика в плавках.
Это меня потрясло. Он не носил кальсон! Он не носил этих траурных огромных трусов! Это была гражданская жизнь. Я смотрел на него, будто увидел святого.
Моряк намыливал голову, а потом вслепую, с пеной на голове, бродил по бане в поисках таза.
Мы ржали. Он мылся в плавках! Ха-ха! Он стеснялся!
Тогда, именно в тот момент, я почувствовал, как мы были дики и невинны в своей охуелости от жизни.
Мы ничего, почти ничего уже не стеснялись!
Мы беззастенчиво мылились. Мы терли друг другу спины, касались задниц своими мотающимися членами.
Мы слишком устали, чтобы испытывать отвращение к самим себе и другим.
Мы слишком устали. И мы спешили домой.
Мы ржали. А он, бедный гражданский матрос, метался в своих цветастых плавках, вслепую нащупывая таз.
Это стоило пережить.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Потом снова наш 'Богатырь' вздохнул, когда нас, сбросивших по полкило грязи, ввели на борт.
