Часы на Спасской башне жестом уличного регулировщика показали восемь. Солнце, мутно встающее из Замоскворечья, окрасило вдруг нежным цветом стены древнего Кремля, и так хорошо, Господи! Площадь в этот ранний час была действительно красноватой: лучи солнца, обтекая прежде кремлевские соборы, скатывались со стен уже точно красными, словно досыта напитавшись государственным цветом. В эти минуты Георгия охватывала нетерпеливая державная дрожь, смутное ощущение причастности.
С третьего курса у Георгия оказалась привычка начинать день с Красной площади. Он вдруг спохватился, что живет в Москве, а и не чувствует, где на самом деле живет: на главной площади даже толком не был, да и неловко казалось — турист он, что ли, из Хохломы? Но решил как-то утром съездить к восьми часам, а там пешком по Волхонке да по Остоженке — ив институт как раз к половине девятого.
Георгий шел и думал о Татьяне, о том, что до распределения осталось два месяца, о том, что родителям Шамиля он, к сожалению, не полюбился.
Первый родитель, с кем познакомился два года назад Георгий, был отец.
К четвертому курсу семья Шамиля перебралась на новое место жительства — в только отстроенный кирпичный дом с множеством корпусов и безумной архитектурой, прямо возле метро «Новые Черемушки». Приезжие во все глаза глядели на новенький дом, на огромные эркеры и аркады и шептались, что дом, верно, под иностранцев. Местные, уверенные, что под наших, любовно звали стройку «Царским Селом» и особенно интересовались будущим магазином в левом крыле. Прежняя квартира числилась служебной, то есть ее нужно было отобрать, когда уволится зампред — под нового зампреда, и дедушка дальновидно перевез семью от греха, прорубил в новом доме стену, и из двух немаленьких квартир сотворил одну, тоже немаленькую — так, что попасть в нее можно было как из подъезда номер три, так и из подъезда номер четыре — обстоятельство, совершенно поразившее воображение Георгия.
У подъезда Георгий приметил двоих в плащах, один читал газетку, опершись о стену, второй прежде внимательно оглядел Георгия, потом с чувством кивнул Шамилю.
Швейцар помещался в стеклянном кубе посреди тропических растений, разлегшихся во всю ширь подъездного покоя, отделанного каким-то невиданным стройматериалом.
— Это со мной, — сказал зачем-то Шамиль.
В квартире Георгия сначала удивили окна — светлые, на всю стену; затем газовая плита, которая загоралась без спичек. «Внутри там это, — пояснил Шамиль, — пьезокристалл, вертишь вот так, а отсюда искра, попробуй». Георгий пощелкал, не скрывая любопытства — до того прогрессивной оказалась конструкция. Третье, что поразило Георгия, был человек, мертво сидящий в одной из проходных комнат за столом. Человек, сложив на столе руки, упрямо глядел в одну точку перед собой. Они несколько раз прошли мимо, человек — ни с места, наконец Георгий опасливо кивнул:
— Кто это? — спросил он шепотом.
— Папашка, — весело ответил Шамиль, — кома.
— Что-что?
— Надрался, вторые сутки сидит. Кома.
— А-а, — сказал Георгий.
Еще помнил из первого визита телефонный звонок.
— Алло, нету, не знаю, не будет, — бросил в трубку Шамиль, нажал на рычаг и пояснил: — Писатель этот… затрахал уже.
— Какой писатель? — спросил Георгий, тряхнув чубом.
— Звонит по пять раз, придурок, просит прийти книжку подарить, я ему говорю, ну давай дари, а он: «А дедушка дома?» Утомил, падло.
Мама Шамиля — полненькая, с хитрыми азиатскими глазками дочка зампреда — подозревала Георгия в смертных грехах и тупо верила, что Георгий сбивает сына с пути, поит водкой и подсовывает распутных женщин. Поэтому и учится дитя через пень-колоду, и вечно не может сдать свой первый и единственный французский (второго языка Шамиля лишили еще на первом курсе, сделав исключение «по семейным обстоятельствам», как это значилось в приказе).
«Почему ты не дружишь, сынок, с хорошими московскими мальчиками», — передавал Шамиль мамины вопросы, — а все с улицы, аллах знает с кем? Кто он, этот твой Георгий?»
«Да, — грустно думал Георгий, пересекая Остоженку у бассейна «Чайка», куда конкурс, кстати говоря, почище институтского, — и чего такого во мне подозрительного, шут знает».
Впереди завиднелось здание института, оцинкованная крыша, ослепительная под утренним солнцем. Георгий любил это здание, этот старинный четырехэтажный дом болотного цвета — вплотную у Крымского моста, на берегу Москва-реки.
Вход приметишь не сразу, он упрятан под землю: разбег моста отрезает первый этаж, и если взглянуть с той стороны Садового кольца, из скверика у кафе-стекляшки — дом окажется вовсе без входа и этажом меньше.
Справа и слева над подъездом, в овальных нишах, вечно зимуют две крупных статуи — Кирилл и Мефодий. Рука Константина-философа, то бишь Кирилла, подана вперед у бедра, и если с угла бросить взгляд вдоль фасада — увидишь одну только большую руку, осеняющую вход в здание.
У самого подножья фигуры золотыми буквами выбито: «В этом здании в апреле 1918 года перед работниками московской ЧК и народной милиции выступил В. И. Ленин».
Входной проем устроен в виде перепончатого аквариума, в каких на Птичьем рынке за Таганкой держат рыб. В правом отсеке встречает доска, на которой вместо приветствия, как и везде, выбиты правила. В левом — сразу три милиционера. Какие страсти кипят за толстыми стеклами аквариума, за спинами постовых, бдительно перекрывших вход в бывший Катковский лицей?
***
Георгий внезапно увидел Татьяну, как выскочила из машины и пошла за угол. Почему-то норовила появиться, когда не искал, и путала карты.
Вообще, в институт девушек брали без охоты. В правилах приема, что висели при входе, значилось: «…принимаются лица преимущественно мужского пола». Позади правил, за стеклом аквариума, теснились портреты женщин-дипломатов во главе с Коллонтай, внук которой Мишель как раз славился в институте по этой самой части. «Проходной балл на них, этот, очень высокий, — говорил Арсланбек, — и минимум генерал-полковник. Поэтому такие страшные».
Но сейчас шла королева, похожая на Йоко Оно. «Королева!» — подумал Георгий. Накануне в толкучке за плащом увидел Татьяну близко и коричневое пятнышко возле зрачка на серо-зеленом — ведьмин следок. И, разглядев еще тонкие жилки, пересекавшие полукружья под глазами — ослабел, словно весь настороженный запас нежности сорвался с цепочки и ударился в ноги, сердце, голову.
Мир словно наново отмывался.
Недавно, например, в глаза бросились пузатые чашки в кофейне — с обкусанной золотой каймой и сытой надписью «Общепит». Георгия неприятно поразила у ее губ чашка, из которой общественно питались чужие какие-то люди, и этот факт был на чашке для чего-то публично закреплен. «Чтоб не уперли», — сообразил Георгий, любуясь на ее поразительно поджатый при глотке мизинец.
Спохватившись, Георгий заспешил, потом замедлил шаг, потом решился и бросился за Татьяной. Догнал на углу и, стиснув зубы, развернул за локоть к себе. Не спросившись, взял бледное лицо в ладони — а оно словно и создано было для его ладоней — послушно сужаясь книзу в матовый подбородок с крутой ямкой посередине…
Спохватившись, Георгий заспешил и свернул вслед Татьяне за угол. Тут застал опережающий взгляд группы товарищей на любимую. Товарищи как-то вдруг отодвинулись друг от друга, как-то вдруг подозрительно друг на друга посмотрели, а Оприченко так даже просто вышел вперед.
«Скоты!» — подумал Георгий.
Да, много есть на свете углов, гораздо больше, чем нужно. Вся жизнь, да что жизнь — вся литература состоит из углов, а если вдуматься, есть один большой угол. Настырный, он поделил ненужное разнообразие сюжетов на две краеугольных части: что увидел герой, свернув за угол, либо о чем думает, скрывшись за углом. А какие углы в Москве, какое разнообразие замыслов! Есть углы острые, строгие, как устав ДОСААФ — эти из новых. Завернешь, бывало, за такой — и на: первая любовь; вывернешь обратно — бывшая любовница, и так и ходишь…
А есть видавшие виды, захватанные и толстые углы, выщербленным профилем глядящие себе куда-то
