подруги ждут, и все придурки этих подруг ждут. Но! — Георгий воздел палец, — как говорит Арсланбек, семь раз поспешишь — один раз отрежешь, так? А один раз подождешь — семь раз что?
— Окучишь, — сказал Сашулька.
— Голова! Она подружкам лепит вид, что, мол, досадно, дескать, чего пристали, тоже — почтовый роман. Но через пару недель, чувак, досаду снимет как рукой. Прикинь: почта молчит, подруги пялятся ехидно, где-е же ты, где мне искать твои-и следы. И тут мы бомбанем, Сашик, эх! — Георгий саданул кулаком в ладонь.
Он расхаживал по мансарде в казахском халате, подаренном Арсланбеком, и видел себя карибским флибустьером.
— Бомбанем так, что счастлива до слез: наконец-то! Рюхаешь?
Сашулька рюхал взахлеб, мотал на ус витиеватое женское начало и мелко кивал.
Сашулька, не таясь, был расположен к единственному существу на свете — себе самому. Оставшуюся часть человечества он тихо ненавидел — она обходила, обгоняла и объезжала его на повороте. Он жил в Капотне — уж лучше бы он жил в общежитии. Отчим работал дежурным врачом — лучше б он был тунеядец. Мать упивалась торговлей, брала по-крупному, все знали — откуда у Сашульки тонкие сигареты и костюм с искрой. Вещи, добытые так, в институте не считались. («Бэдность — не порок, а руководство к действию, слышишь, красивчик?» — учил Сашульку Арсланбек.) Не знали только одного: как он попал в институт? Это придавало Сашульке даже некоторое своеобразие.
— Поступил, да и все! — хмуро отбивался Сашулька. — Сдал экзамены.
— Да ладно, — подковыривал Георгий, — что я, первый день в институте? Сколько дал-то? Десять? Колись давай.
— Десять, — усмехался Сашулька, но спохватывался.
— А сколько ж? Ну, тонной больше, тонной меньше… Или пятнадцать? — Георгии любил крупные цифры. — Так ты вроде не девица, чтобы пятнадцать? А кому, Сашуль? Да ладно, свои же люди.
Сашулька стыдливо мялся.
— А я знаю кому, — Георгий хитро кивал на буфетчицу, — Эльвирке? Эльвирка — золото.
(Эльвирку скоро взяли прямо на свежей даче в Пахре, записанной на тетю, которая, оказалось, почила в бозе еще до образования совнархозов. Но выручил проректор по административно-хозяйственной части Егор Кузьмич Староватый, седой любитель кофе по-турецки.)
Третий этап готовили серьезно, с полной выкладкой. Провели рекогносцировку. Дом был из тех, что в провинции назовут «обкомовский», а в столице назовут и по-хлестче: строгого изжелта-розового кирпича с аккуратными желобками вдоль кладки, он культурно высился в глубинах Сивцева Вражка среди сомнительных построек середины предыдущего, бескультурного века и представлял стерильный укор творившейся вокруг коммунальной вакханалии. Он глядел с высоты десятиэтажного роста на скучную суету у подножия и на двух молодых людей, о чем-то настороженно перешептывающихся и поглядывавших на подъезд. Но надобно описать и подъезд. Он состоял из козырька, подбитого снизу темно тонированным брусом, под которым… Эх, вот бы пожить в таком подъезде!.. По обеим сторонам подъезда лежал газон, сейчас пожухший, но старательно вычесанный от листьев и прочей дряни, попадающей осенью на газоны.
Молодые люди обогнули дом и наткнулись на детскую площадку, устроенную по всем правилам дошкольного образования — с резными домиками, из которых несло мочой, с горкой, что оканчивалась за метр от земли, с длинными перекидными качелями, на которых враз отдавишь любые ноги, с лесенками, частоколом и бог знает чем еще. Все было внимательно осмотрено молодыми людьми, а также дети, резвившиеся посреди этого Диснейленда.
— Хорошо, хоть забора нет, да? — прошептал один на ухо другому.
Другой кивнул.
— А то бы атас, — прибавил первый.
Снова кивок.
— Этот знаешь домик, ну, на Рылеева? Там заборчик, да? Толщина — во? — он развел руки. — И охрана, вот куда сунуться, га-га.
Второй, поморщившись, закинул голову, внимательно оглядел окна верхних этажей, кумекая что-то, снова осмотрел детей.
— Мент идет, ну все… — сказал первый.
Второй походил под кожей желваками, хмуро проводил милиционера, наконец, разжал губы:
— Мальчика или девочку? — бросил он.
— Н-не знаю, к-как ты…
— Обоих, — отрезал второй.
В три часа дня в квартире номер тридцать повелительно брызнул звонок. Татьяна открыла — и отступила на шаг, пригладив копну волос.
— Они говорят они к вам дети. Вызывали? — мужским голосом спросила консьержка, которую по простоте забыли взять в расчет.
— Ко мне? Дети?
— Вы — Таня? — вклинилось снизу рыжее существо, как видно, без идеалов, с дерзкими глазами, в платьице а-ля инфанта Изабелла, только грязнее, и решительно высвободило ладонь из железной руки мужской женщины.
— Я? Да, я Таня, — уже с веселым интересом ответила Татьяна.
— Эдик, скажи, — существо вытянуло из-за спины опрятного малыша при огромном букете астр — в уровень с очками на подвязочках.
Мальчик деловито пересек порог, подошел вплотную к Татьяне, громко вздохнул раз, потом другой, плечом поправил очки и сказал Татьяне в колени:
— Это пр-р-росил пеледать… один… это-плосил-пер-ре-дать-один-глусный… — он оглянулся на сестру, та прошипела что-то и, наклонившись, немного стукнула его кулаком в поясницу.
— Один-гр-русный-модой-чиавек, — выпалил Эдик, перевел дух и повернулся уходить.
— Ц-цветы, — прошипело существо.
Мальчик послушно поворотился, другим плечом поправил очки, вздохнул очень тяжело и протянул Татьяне цветы.
— Все? — спросили сверху мужским голосом.
Татьяна, с детской улыбкой, нюхала астры, оставив
букет, вертела его туда-сюда с придирчивым любопытством.
— Вперед, — сказали сверху.
Закрыв дверь, Татьяна бросилась к окну, не забыв по дороге хлопнуть по брюху фото-собаку, к другому окну, увидела Сашульку, встала на цыпочки, прижав ненароком букет — узкие лепестки просыпались на ковер.
Сашулька принужденно шел наискосок по детской площадке («Волнуется», — подумала Татьяна), воровато заглядывал назад, и тогда Георгий, не видный с верхотуры, матом скрежетал из-за угла и дрыгал рукой: отвернись, кретин!
Спустя минуту он же, отсчитав двадцать «Белочек» рыжей, сказал:
— Молодец. Смотри, чтоб попа не слиплась, — и похлопал для верности по месту.
Эдик с тоской проследил, куда ушли конфеты.
Когда разгляделся как следует Сашулька, Татьяна подумала: «Вот как?» С высоты, однако, он вроде оказался покрепче (Татьяна склонила голову налево, потом направо)… да, покрепче, чем когда мелькал в институте, да и ростом… (она еще приподнялась на цыпочках) посерьезнее. «Да-а», — думала она, пустившись по квартире на поиски вазы.
Иногда мама, приехав, бывала в духе. Тогда, усевшись на кухне и отключив телефон, она ошарашивала подругу, даму, приятную во всех отношениях, но невыездную — подробностями жизни.
— Инфантри дэй! — говорила мама и делала паузу.
