из петли.
— Откуу-уда? — Татьяна повернулась всем телом.
— Я хм… То есть… Не хочу вас пугать и э-э… бить на жалость, но… — Георгий напряг морщину на лбу. — У него, понимаете… Ну, немного внимания — это же нетрудно? — он поднял наконец карие глаза. — В терапевтических, так сказать, целях?
Георгий внезапно почуял, что Татьяна не слышит слов, а попала в ритм его волнения, и теперь ои — ведет ее.
— У него, понимаете. — Георгий осмелел, — было тяжелое детство, и… словом, возможны психические отклонения.
Татьяна кивала, как под гипнозом.
— Да что вы? — сказала она, опоздав.
— Да, — скорбно подтвердил Георгий, увлекаясь. — Понимаете, он такой нервный… ну, в смысле… Два-три слова, — что вам стоит? Его мама в детстве била… м-мэ… кажется, полотенцем… — Георгий снова колупнул заусеницу на брюках. — И привычки такие, знаете, странные… Нет, так-то он хороший, общественную работу ведет… Он долго лечился, знаете ли… — Георгий посмотрел в небо. — И, знаете, почти вылечился… Очень тяжело… — он протер указательным пальцем глаз. — И, что удивительно, успеваемость — ни богу свечка, ни черту кочерга… Да и, если разобраться… — Георгий внезапно посмотрел ей прямо в лицо, — у вас сумка сползает.
— Что? Да как хоть его зовут?! — в сердцах сказала Татьяна, не сводя с него глаз и на ощупь ловя на плече сумочку.
— Кого? — удивился Георгий.
Они немного поглядели друг на друга.
— Ах, да! — спохватился Георгий, — конечно, зовут!
Его зовут! Да-да! — Георгий потерял пить. — А он не идет… Странно, — шепотом закончил он.
Татьяна, попав наконец на сумочку, встряхнула головой, словно отгоняя наваждение, отвернулась, завозилась, достала платок. Георгия осенило.
— Сашульку! — выдал он.
Татьяна повернула голову, мгновение смотрела на него, наморщив нос, потом дрогнула, уронила руку с платком и, откинувшись на спинку скамьи, рассмеялась. Вволю, откровенно и легко, как бывает, когда рухнули планы и получилась свобода.
Институт совершенно расцвел на следующий день. Институт по-прежнему волчонком возился и колобродил вокруг Татьяны, но сегодня Татьяна была у него в кармане вместе с детской улыбкой и ямкой пониже губ.
Держа за руку на прощание, уговорился: на людях сухо кивать друг другу «раз-два, давай попробуем». Татьяна было от условия опешила, но Георгий сурово разъяснил: не в его правилах афишировать отношения, особенно если… «Если что?»… Если такая девушка, как Татьяна… Тут мельтешила двусмысленность, но Таня — ребенок еще в институте — кажись, не заметила.
— Ага, так? Ладно! — сказала она.
С утра мгновенно прорезался привкус дегтя: что-то уж чересчур холодно кивнула. Зашел еще на круг — снова кивок, и дальше себе балаболит с кем-то, с каким-то ублюдком, кивок без тени тайного смысла, дьявол…
Свидание Георгий назначил через три дня.
— Есть срочная работа, — сказал он.
Георгий, и точно, был занят три дня. Взяв напрокат машинку «Москва» с визгливой кареткой, он впервые печатал на мансарде сомнительный этюд, где главный герой шлет любимой торт, потом тридцать телеграмм, потом девочку без мальчика с цветами. Этюд вышел немного натянутым, торопливым, как проза «Юности», да неважно. Важна была дата под ним — два года назад. Ее он от бил с особенным усердием, сильно вдавив палец в клавишу верхнего регистра.
На Спасской башне часы, молитвенно сложив руки, как в деисусном чине, показали десять минут третьего. Георгий редко захаживал сюда посреди дня, но сегодня, сдав машинку в прокат на улице 25 Октября, решил прогуляться по брусчатке.
Кого только не встретишь на Красной площади в разгаре дня! Здесь и финн, до которого дошел слух, и друг степей калмык — вместе любуются сердцем Родины моей. Здесь люди Невского проспекта, с немного смущенной душой, ждут смены почетного караула, которую прозевали в четырнадцать часов; их ленинградскому сердцу мила строгая стать часовых, но еще больше хочется поглядеть, как придет эта стать в движение. Здесь дети очарованно и громко допытываются у пап, как называется автомат у часового — ружье или пулемет, и папа шепотом отвечает — винтовка, хотя понятно, что карабин. Здесь все возрасты, все профессии, а также люди без определенных профессий и возрастов. Там и сям стройными кучками мелькают запоздавшие зеленые стройотрядовские куртки по 12 рублей со скидкой, и на рукаве каждой гордо светится название института: НГУ — Новосибирский государственный, ОИИВТ — Одесский инженеров водного транспорта, ДВИИЯ — Дальневосточный иностранных языков, ВИИЛиВХ — не каждый и расшифрует. А вот еще институт — МИМО — тут другой случай. Этого — где только не знают, в каких медвежьих углах Отечества! И кто только не возьмется с ходу набросать лицо таинственного вуза, и не только что лицо, а и другие места — до самых укромных спустятся. Впрочем, тут все — интим. Такого наговорят, так расставят «все точки на дыбы», по выражению Арсланбека, что только плюнешь да покрутишь пальцем, где следует. Но самое ценное, — что находится институт как раз под территорией Кремля, в бункере, как доказывал моему приятелю в поезде дорвавшийся буровик-исследователь газонефтяных скважин Средней Оби, как он отрекомендовался.
— Что ты жмешь плечами, паря, — напирал буровик, — у меня друг его кончил, сейчас атташе, а то был этот… советник, так он мне знаешь чего из Штатов привез? — Буровик широко раскрыл глаза, замер, но занесся, видать, в такие дебри, что только хлопнул рукой об стол и махнул еще стакан.
Да, любит наш человек МИМО, чего уж греха таить, любит — и все тут.
В прошлом году интеллигентная женщина — экскурсовод-энтузиаст из Вологды — заподозрила другого товарища в нелояльности. Товарищ упрямился и не верил, что МИМО располагается далеко от Москвы, и даже не в Вологде, как логично было бы предположить, а вовсе за границей, в районе Шпицбергена, возле Америки, «то есть я хотела сказать… Ну, я не могу вам всего сказать, вы понимаете, — она прикрыла глаза, — мой сын имеет отношение… он связан с такой работой… вы понимаете». Товарищ понял.
Да, и Америку любит наш человек, нет такого русского, который не хочет в Америку, — удивительная страна!
Георгий хозяйским взглядом напоследок окинул площадь и пошел к метро. В три часа договорились с Шамилем к Сашульке на портвейн, в семь — свидание с Татьяной на Ленгорах, Шамиль подбросит.
Погода стояла неразборчивая, октябрьская с придурью — как раз под плащ, Георгий неохотно нырнул в метро. Этюд в сумке у бедра согревал могутным ощущением силы.
Сашулька по стопам Георгия и, видно, совсем устыдившись Капотни, нанял недавно комнату на Щербаковке, в бывшем доме китайского посольства (Сашульке это последнее особенно пришлось по душе), у здоровой, как вепрь, старухи, которая держала четырех кошек и выводила их гулять сворой на сыромятном ремне. Сашульку в первый же вечер принудила выучить клички, проэкзаменовала, доставая по штуке из-за спины, потом указала подтереть за Корделией в коридоре.
Сашулька скоро завел себе блат в соседнем кафе «Белый медведь», где после установки итальянского оборудования мороженое стало зваться не «мороженое», а «десерт», и кривой на один глаз бармен Славик, явно сидевший, теперь то и дело поправлял клиентов:
— Какого мороженого? — говорил он. — Где ты мороженого увидал?
— Как? А вот же, — тыкал в витрину незадачливый приезжий.
— Это мороженое? — Славик оглядывал за поддержкой очередь и чесал ладонь. — Это — десэрт!
— Ах, десэ… А-а… — приезжий чувствовал, что попался, на него таращились, спросить, а чего такое «десэрт», — было решительно нельзя, и он понуро шел к киоску с синим русским заглавием «Мороженое», где уж впросак не попадешь.
Зато даже самый захудалый москвич, откуда-нибудь из-под Люберец, знает, — что в столице почем,
