ватками снега, и кружочек солнца, и ручки-ножки — как спички…
***
Георгий открыл дверь и, восхищенно отпрянув, зажмурил, потом по очереди открыл один, следом другой глаз. Татьяна стояла живым триумфом — в черном, с тающими снежинками, пальто, и они тут же, на глазах, превращались в слезки, переливаясь и подрагивая в матовом ворсе шерсти. Белый шарф, пропущенный под капюшон, подчеркнуто обегал шею и снова кособоко ложился спереди на лиф неестественным белым крестом с загнутой на плечо лапой — он так держаться не мог.
Татьяна немного выждала.
Георгий театрально развел руки в стороны, потом схватился за сердце, тут она наконец вошла, взяла его руки и с силой опустила.
— Подонок! — сказала она. — Я все знаю! Про а-ха-зачетку, про твой рассказ и остальное, — сказала она, озираясь. — Как ты мог? Я не хочу иметь ничего а-ха-общего с человеком, способным на низкие поступки.
— Да, — сказал Георгий, отступая.
— Как ты мог так расчетливо топить невинных людей… И Сашульку этого, господи, а-ха- несчастного, — она наконец вспомнила, где зеркало, подошла, осмотрела там с ног до головы, принялась с сожаленьем разбирать шарф.
— Сашульку? — удивился Георгий.
— А что ты так удивляешься? Аккуратней нужно. — Она расстегнула пуговицы, повела плечамп, Георгий подскочил снять пальто. — Не трогай меня! — сказала она, стала поправлять прическу, пока Георгий вешал пальто, провела ладонью по рукавам блузы, расправляя морщинки. — Аккуратный: Сашулька твой — он же видел, как ты шептался с этим… Ну, парторг…
— Хериков?
— Кажется. Это что, кличка?
— Нет, правда. Кофе будешь?
— Кофе? Хм. Только потому, что а-ха-холодно. В последний раз. Мерзость…
— Угу, — Георгий снял с полки джезву, дунул в нее изо всей силы.
***
— Так вот ты, оказывается, какой на самом деле. — Татьяна пила кофе, круто подогнув мизинчик.
Георгий со странной неприязнью глядел сейчас на этот мизинчик.
— Ты будешь учить меня морали? — спросил он грубовато.
— Это низко, низко и гнусно — то, что ты сделал… фух, горячо.
Держалось нелепое ощущение, что говорят о разном, но на одном языке. Или наоборот: на разных языках — об одном и том же.
— Жаль, — сказала Татьяна. — Очень жаль. Конфет нет?
— Да, подлость, — сказал Георгий, — но у меня не было другого выхода. Нету конфет.
— У подлости не бывает выходов… м-м… — Татьяна неуверенно взглянула на него, сомневаясь в афоризме. — М-а. И зачем ты а-ха-Сашульку-то этого убогого?
— Тьфу, да он-то при чем? Я же перехватил их… Ты знаешь, что я перехватил их у деканата? Они хотели… Я недорассчитал, понимаешь?
Георгий, немного волнуясь, рассказал, что они хотели. Татьяна слушала с возрастающим блеском в глазах, как тогда, у реки. Декорации менялись, словно в сказке, и шелестели очень приятно.
— И что ты? — сюжет захватил ее.
— Я предложил ему… — Георгий остановился.
«Чуть не влип, блин», — подумал он.
— Ну?
— В общем… Да какая разница, Тань? Я не могу тебе сказать.
— Ах, вот как! — Татьяна вскочила, обогнула столик, круто склонилась над ним.
— Я не могу, Таня, — опередил он. — Ну, это не мой секрет. Я обещал…
— Ты, значит, не веришь мне? — перебила она. — Мало того, что ты а-ха-безнравственный подлец, ты еще и не веришь мне?! Тогда…
— Ладно, — устало сказал Георгий, — я предложил ему Маринку.
— Ка?.. Ка-аго?
— Ну, Маринку шамилевскую… Никулину.
Татьяна осела рядом, блеск в глазах сменился.
— Ах, эту, — слабо сказала она. — Шлюшку… А-ха… А как это предложил, Гоша? — она приблизила лицо, шепот чувственно дрогнул.
Смесь гнева с кокетством, любопытства с нежданной эротикой, наслоившись, вдруг так поразила Георгия, что он отшатнулся и зорко оглядел разом всю. Словно рухнула плотина, застившая горизонт. Она мгновенно поняла оплошность, мгновенно поняла его взгляд, налившийся внезапным холодом, и рука бессознательно, спасительным броском — хлестнула Георгия по щеке.
— Подонок! — выкрикнула она первое, что пришло в голову, вскочила и бросилась к вешалке.
Георгий, не медля, пришел в себя, но с места не двинулся, а глядел, как она лихорадочно надевает пальто, потом не может сразу попасть шарфом под капюшон, потом торопливо сует шапку в сумочку — надевать шапку перед зеркалом было бы, конечно, некстати.
— Это же все было для тебя, дура, — отчетливо сказал Георгий.
— Что? — она замерла.
— Дура! — спокойно повторил он.
Она метнула в него взгляд, и (Георгий готов был поклясться) — сквозь все наносы, сквозь все завалы и театральный беспорядок — пробилось древнее, как мир, восхищение.
Дверь захлопнулась.
Георгий понял, что счастлив.
***
Сашулька, пошатываясь, вышел из будки и вдруг с внезапной яростью, с решимостью, какой никогда не искал в себе, врезался в толпу у магазина, свирепо ввинтился, за одно волшебное мгновение, до прилавка и сквозь неистово сжатые зубы бросил, сверля взглядом продавца:
— Четыре!
Выгреб и грохнул на прилавок деньги.
Открыв дверь, осторожненько пронес сумку с «Агдамом» по коридору, переступая через кошек и до озноба опасаясь звякнуть: старуха не выносила запаха алкоголя почти в такой же степени, как запаха собак.
«Счастлив, хм. Я счастлив, — думал Георгий. — Она — моя». Он одиноко сидел на тахте, барабанил пальцами по живому копыту и ощущал странную раздвоенность. Копыто отзывалось глухим, неверным звуком. Он продолжал постукивать, звук постепенно захватил его подобьем мелодии, он стал подгонять мелодию пальцами, пытаясь уловить теперь в дроби подсказку, последний и ясный ответ. Но вместе со звуком откуда-то взялось и входило ощущение, деспотически располагаясь внутри — беспокойное ощущение, что не вполне реальное что-то — что? — таилось в основании счастья. Весь проект, от цоколя до отливной доски — он продумал и высчитал сам. Он держал себя в строгой узде. Он не доверял волнам, а доверял суше. И вот теперь — дом окончен. И даже выкрашен, против проекта, в победные цвета. Но что-то не очень радостным было сознание последней победы.
Хериков приехал точно в срок. Долго вытирал ноги, беспокойно стреляя глазами внутрь квартиры.
— Геныч! — оживленно крикнул Георгий ему навстречу. — Проходи!
Радость вышла неподдельной: сильно беспокоился — приедет ли?
— Здравствуй, Шамиль, — сказал Хериков.
Он выглядел сдержанным, корректным и вдумчивым.
