поднял его и увидел, что на конверте написано его имя. Он пошел в «Кафе двух мостов» с письмом в руке, сел на циновку и открыл конверт. Внутри была бумага, и в ней говорилось: «Небо дрожит, и земля испугана, и два глаза — не братья. Бен-Таджах не понял и весьма огорчился, потому что на конверте стояло его имя. Ему пришло в голову, что Сатана неподалеку. Некто-из-Собрания сидел где-то рядом в кафе. Он слушал ветер в телефонных проводах. В небе почти не остаюсь дневного света. — Глаз хочет спать, — думал он, — но голова — не тюфяк. Я знаю, что это, но забыл». Три дня, слишком долго, дождь падал на ровную голую землю. «Если бы я поднялся и побежал по улице, — думал он, — за мной бы помчался полицейский и попросил остановиться. Я бы побежал быстрее, а он за мной. Он стрелял бы в меня, а я бы нырял за углы домов». Он ощупал шершавую высохшую грязь стены кончиками пальцев. «Я бежал бы по улицам, искал, где укрыться, все двери были бы заперты, но наконец я нашел бы открытую дверь, прошел через комнаты и дворы и попал на кухню. Там была бы старуха. Он остановился и на секунду, удивился, почему старуха оказалась одна в такой час на кухне. Она помешивала похлебку в большом котле на печи. «Я бы искал на кухне место, чтобы укрыться, но там бы не было места. И я бы ждал шагов полицейского, потому что он бы не прошел мимо открытой двери. Я бы посмотрел в темный угол кухни, где она держит уголь, но там было бы недостаточно темно. И старуха бы повернулась, посмотрела на меня и сказала: „Если хочешь скрыться, мой мальчик, могу тебе помочь. Прыгай в котел'». Ветер вздыхал в телефонных проводах. Люди приходили в «Кафе двух мостов», и одежды их развевались. Бен-Таджах сидел на циновке. Он убрал письмо подальше, но сперва долго и пристально смотрел на него. Некто-из-Собрания запрокинул голову и взглянул на небо. «Старуха, — сказал он себе, — что она пытается сделать? Похлебка горячая. Может, это ловушка. Заберусь и увижу, что оттуда нет выхода». Ему хотелось трубку кифа, но он боялся, что на кухню ворвется полицейский, а он не успеет ее выкурить. Он спросил старуху: «Как мне туда забраться? Скажи». Ему показалось, что он слышит шаги на улице, или, может, даже в одной из комнат. Он склонился над печкой и посмотрел в котел. Там было темно и очень жарко. Оттуда облаками поднимался пар, и в воздухе стоял густой запах, от которого было трудно дышать. «Скорее», — велела старуха, развернула веревочную лестницу и перекинула через край котла. Он начал спускаться, а старуха наклонилась и следила за ним. «До того света!» — закричал он. И спустился в самый низ. Внизу была шлюпка. Оказавшись в ней, он дернул за лестницу и старуха начала ее поднимать. В ту же секунду ворвался полицейский, с ним были еще двое, и старуха едва успела бросить лестницу в похлебку. «Сейчас они заберут ее в комиссариат, — подумал он, — а бедняжка просто мне помогла». Несколько минут он греб в темноте, было очень жарко. Вскоре он разделся. Поначалу он видел круглое отверстие котла сверху, словно иллюминатор в борту корабля, и головы полицейских, что в него заглядывали, но пока он греб, оно уменьшалось, и, наконец стало просто пятном света. Иногда он видел его, иногда терял из виду, и, наконец, оно исчезло совсем. Он волновался из-за старухи и думал, что надо ей как-то помочь. Ни один полицейский не может войти в «Кафе двух мостов», поскольку оно принадлежит сестре султана. Из-за этого внутри было так много дыма от кифа, что и беррада не смогла бы упасть, даже если бы ее толкнули, так что посетители предпочитали сидеть снаружи, хотя и там следовало приглядывать за своими деньгами. Если воры остаются внутри, а их приятели носят им еду и киф, все в порядке. Однажды полицейское управление забудет послать человека наблюдать за кафе, или какой-нибудь полицейский уйдет на пять минут раньше, чем другой придет на смену. Снаружи все тоже курили киф, но только час или два — не круглые сутки как те, что внутри. Некто-из-Собрания забыл поджечь себси. Он сидел в кафе, куда не мог войти ни один полицейский, а хотел уйти в мир кифа, где за ним гналась полиция. «Так мы теперь устроены, — думал он. — Все делаем шиворот-навыворот. Если у нас есть что-то хорошее, мы ищем плохого». Он зажег себси и раскурил. Затем сдул плотный пепел с чкофы. Пепел осыпался в ручей у второго моста. «Мир слишком хорош. Мы можем совершить доброе дело, только если сперва сделаем его снова плохим». Это его опечалило, так что он перестал думать и наполнил себси. Пока он курил ее, Бен-Таджах смотрел в его сторону, и хотя они сидели лицом к лицу, Некто-из-Собрания не замечал Бен-Таджаха, пока тот не встал и не заплатил за чай. Тогда он посмотрел на него, потому что потребовалось много времени, чтобы подняться с пола. Он увидел его лицо и подумал: «У этого человека нет никого на свете». Он похолодел от этой мысли. Он вновь наполнил себси и зажег ее. Он смотрел на Бен-Таджаха, пока тот собирался покинуть кафе и в одиночестве идти по длинной дороге за крепостным валом. Чуть погодя ему самому придется выйти на базар, чтобы попробовать занять денег на обед. Когда он курил много кифа, он не хотел, чтобы его видела тетка, и сам не желал ее видеть. «Похлебка с хлебом. Разве нужно что-то еще? Хватит ли тридцати франков в четвертый раз?» Прошлой ночью кауаджи был недоволен. Но взял их. Ушел и дал мне поспать. Мусульманин даже в городе не может отказать в ночлеге собрату». Он не был в этом убежден, поскольку родился в горах и продолжал думать то так, то этак. Он выкурил много чкоф, и когда поднялся, чтобы выйти на улицу, обнаружил, что мир изменился.
Бен-Таджах был небогат. Он жил один в комнате рядом с Баб-Дуккалой, и у него было место на базаре, где он продавал вешалки для пальто и сундуки. Часто он не открывал лавку, потому что лежал в постели с больной печенью. В такие дни он, не поднимаясь с кровати, колотил по полу медным пестиком, и живший внизу почтальон приносил ему пищу. Иногда он оставался в постели целую неделю. По утрам и вечерам почтальон приходил с подносом. Пища была не слишком хорошей, поскольку жена почтальона мало смыслила в стряпне. Но он был рад и этому. Дважды он приносил почтальону новые сундуки для хранения одежды и одеял. Одна из жен почтальона прихватила сундук с собой, когда бросила его и уехала обратно к своей семье в Касба-Тадлу. Бен-Таджах и сам пытался жить с женой какое-то время, потому что нужно было, чтобы кто-то постоянно ему готовил и стирал одежду, но девчонка была родом с гор и дикая. Она не усмирялась, сколько бы он ее ни бил. Все в комнате было переломано, и, в конце концов, пришлось выгнать ее на улицу. «Ни одна женщина больше не переступит мой порог», — говорил он друзьям на базаре, и те смеялись. Он приводил домой много женщин и однажды обнаружил, что у него ан нуа. Он знал, что это дурная болезнь, потому что она остается в крови и выедает изнутри нос. «Человек теряет нос только после того, как уже потерял голову». Он попросил у доктора лекарство. Доктор дал ему бумагу и велел отправиться с ней в «Фармаси Д?Этуаль». Там он купил шесть ампул пенициллина в коробке. Принес их домой и связал каждую бутылочку шелковой ниткой, скрепляя так, чтобы получилось ожерелье. Он всегда носил его на шее, стараясь, чтобы стеклянные ампулы прикасались к его коже. Он думал, что теперь наверняка уже вылечился, но двоюродный брат в Фесе только что сказал ему, что лекарство нужно носить еще три месяца или, по крайней мере, до новолуния в шавваль. Он размышлял об этом, пока два дня ехал домой в автобусе, и решил, что брат слишком осторожничает. Он постоял на Джемаа-эль-Фна, поглядел на ученых мартышек, но толпа слишком давила, и он пошел дальше. Вернувшись домой, закрыл дверь и сунул руку в карман, чтобы достать конверт, потому что хотел вновь на него взглянуть в своей комнате и убедиться, что написанное на нем имя — точно его собственное. Но письма не было. Он вспомнил давку на Джемаа-эль-Фна. Кто-то сунул руку ему в карман и, решив, что нащупал деньги, взял письмо. И все же Бен-Таджах не до конца в это верил. Он был убежден, что замелил бы кражу. Письмо в его кармане было. Он даже не у верен в этом. Он присел на подушки. «Два дня в автобусе, — подумал он. — Я, должно быть, устал. Никакого письма я не находил». Он снова пошарил в кармане — ему казалось, что он еще помнит сгиб конверта на ощупь. «С чего бы на нем быть моему имени? Я вообще никогда не находил никакого письма». Затем он подумал, не видел ли кто- нибудь, как он сидит в кафе с конвертом в одной руке и листом бумаги в другой и долго их разглядывает. Он поднялся. Он хотел вернуться в «Кафе двух мостов — и спросить кауаджи: «Видел ли ты меня час назад? Смотрел ли я на письмо? Если кауаджи скажет «Да», значит письмо настоящее. Он повторил вслух слова: «Небо дрожит, и земля испугана, и два глаза — не братья». В повисшей тишине воспоминание о звуке слов напутало его. — Если письма не было, откуда эти слова?» И он содрогнулся, потому что ответ на это был: «От Сатаны». Он собирался открыть дверь, но тут его остановил новый страх. Кауаджи может сказать «нет', и это будет еще хуже, поскольку означает, что слова вложил прямо ему в голову Сатана, что Сатана выбрал его, чтобы явить себя. В таком случае он может появиться в любой момент.«Ах-хадду-лаш-лаха-шл-Аллах…» — помолился он, подняв вверх указательные пальцы по обе стороны от себя. Затем вновь сел и замер. На улице кричали дети. Он не хотел слышать ответ кауаджи: «Нет. У тебя не было никакого письма». Если он узнает, что Сатана приближается, чтобы искусить его, будет сложнее бороться с Ним молитвами, потому что ему станет страшнее.
