но когда и они уйдут, что останется? Неизвестность. Забвение. Люди очень быстро забывают войны.
Голос Джейн дрогнул, она заплакала. Она хотела заставить его увидеть, что поведение его совершенно неправильно. Это было больше, чем ошибкой; это был грех. Бог наделил его жизнью – а он швырял сей дар Ему обратно в лицо.
Говорить это было глупо, она это сразу же поняла. Окленд не верил в Бога – разве что война вернула ему веру, но вряд ли. Джейн попыталась начать все снова. Она старалась говорить четко и понятно. Ему так повезло, перед ним открывается жизнь, он вернулся с войны с руками и ногами, не калекой, здесь его окружает весь мыслимый комфорт, вокруг него семья, которая любит его… Джейн была преисполнена сил и решимости, но опасалась, что слова звучат банально, избито и глупо. В конце концов, видимо, окончательно разозлившись на себя, она сказала:
– Я люблю тебя, Окленд. Все эти годы, всегда, с начала мира я люблю тебя.
Он не пошевелился, не повернул головы, не приподнял руки, но Джейн была уверена, что он понял все. Горькая злость пронзила ее: он даже не позаботился дать хоть еле заметный знак, что слышал ее слова.
Джейн отошла к окну. Снаружи было темно. Из леса доносилось уханье совы. У нее давило в груди, и горло жгло так, что она не могла говорить, но силы в ней не иссякли. Она сказала:
– У меня есть своя жизнь, Окленд. И я должна жить ею. Я прекращаю ухаживать за тобой. Я люблю тебя, но расстаюсь с тобой. Я могла бы помочь тебе жить, если бы думала, что мне это по силам. Но я не хочу помогать тебе умирать – тем более когда в этом нет необходимости. И я презираю тебя за это. Я ненавижу тебя за то, что ты делаешь со своей матерью и с другими членами семьи. Есть люди, которым досталось гораздо больше тебя и которым живется куда хуже. Ты знаешь, о чем говорит твое кресло на колесиках и твое молчание? О трусости.
Джейн не оборачивалась, просто смотрела в окружающую дом темноту.
Он произнес ее имя трижды. Джейн повернулась, и Окленд протянул к ней руку. Он сказал:
– Я могу говорить. И двигаться. И думать. И чувствовать. Ты заставила меня… устыдиться.
Джейн сдавленно вскрикнула. В комнате почти не было света. Она видела лишь очертания коляски и фигуры Окленда. Бледное пятно его лица было почти неразличимо. На мгновение ей показалось, что она себе все это вообразила и Окленд по-прежнему сидит в кресле недвижимо, но тут она поняла, что ошибается. Из глаз ее хлынули слезы. Она сделала шаг вперед, еще один. Она увидела протянутые к ней руки, и, сжав их, она опустилась на колени.
– Ты обрезала волосы… – Пальцы Окленда коснулись ее шеи. Он пропустил прядь ее волос между пальцами. Джейн подняла глаза. – Я узнал тебя. Еще в пещерах… в Этапле. – Голос у него был тихим и медленным. Он запинался на согласных, словно бы не доверяя им. Джейн увидела, что в глазах его блеснула искорка, а затем его лицо опять обрело замкнутое сосредоточенное выражение. – Я узнал твой голос задолго до того, как ты подошла к моей койке. Я хотел подать голос, но не мог.
Он склонил голову. Джейн медленно протянула руку и коснулась его лица.
– Я всегда думал о тебе… – Остановившись, он продолжил: – Я думал о тебе как о будущей жене моего брата. Я… я не мог представить себе…
Джейн отдернула руку.
– Все хорошо, Окленд, – начала она. – Я это знала.
– Нет. Ты не понимаешь. Ты вообще не понимаешь. Я чувствую себя смертельно усталым. Думаю, что не могу даже объяснить. Если бы ты только могла вглядеться в меня…
Именно тогда в душе Джейн зародилась надежда. Она пыталась не давать ей воли, она говорила себе, что надеяться не на что, но с надеждой не так-то легко справиться. Джейн смотрела в глаза Окленда, разница цвета которых всегда волновала ее, но она неизменно любила их разноцветье. Выражение, которое сейчас в них было, она никогда раньше не видела и не надеялась увидеть.
– Окленд… – начала она.
– Я знаю. Разве это не странно? – Его руки сомкнулись вокруг нее. – Мне это никогда не могло прийти в голову. И тем не менее пришло… так сильно. Наверное, чувство было всегда. Просто я его не видел. Думаю, оно как-то промелькнуло. Раз или два. – Он поднял руку и коснулся ее щеки. – Сколько света у тебя в глазах. – Он позволил руке упасть. – И твои волосы… их шапка, словно шлем. Ты сейчас говорила с такой силой. – Он помолчал. – Это было смело – говорить такие вещи. Ты всегда была такой смелой? Почему я никогда этого не замечал?
– Нет. Нет. Я не была смелой, – быстро ответила Джейн. – Совсем нет. И если я изменилась…
– Иди ко мне.
Окленд встал. Он повлек ее за собой к окну, где они и остановились, глядя на Винтеркомб. Джейн видела, как клочья облаков затягивают луну, как ее свечение то меркнет, то вновь возникает. Затем Окленд повернулся к ней.
– Ты изменилась. Когда это произошло? И почему?
Джейн подумала: «Теперь я перестала быть для него невидимкой. И, может, никогда больше не буду ею».
– Скорее всего из-за моей работы, – сказала она. – Я повзрослела. И из-за войны…
– Ах, война, – ответил Окленд и привлек ее к себе.
Прочитав рассказ своей матери, я оставила Векстона развалившимся в кресле и вышла в сад. Я прошла к озеру и в березовую рощу; я очутилась в том мире, который когда-то тут был, в той ночи, когда в высоком эркере окна стоял мой отец, пришедший в себя.
Я услышала голос моей матери, и он был более отчетлив, чем за все тридцать лет: он снова вернул меня в детство. Я увидела ее такой, какой она была: тихое достоинство и ощущение надежности. За первые
