Этого Стини никогда раньше не делал. Он убедил себя – а он постоянно испытывал необходимость все себе объяснять, – что скрытность особенно притягательна, и он с солдатом нырнул за живую изгородь. Когда парочка уже обо всем договорилась, из-за соседних кустов показались двое полицейских в штатском.
– Я заспорил с ними! – кричал Стини. – И я был предельно убедителен!
Убедительности, по всей видимости, не хватило, и он подпал под действие британских законов. Того солдатика уволили из армии, а мой дядя Стини отправился на шесть месяцев в тюрьму. Когда он вышел, друзья дали понять, что не хотят с ним знаться. Конрад Виккерс сообщил, что его вилла на Капри все лето будет забита гостями. Стини никогда не скрывал своей сексуальной ориентации, но теперь он совершил непростительный грех: он был публично уличен.
Констанца сразу же пригласила его в Нью-Йорк. Она не только приняла Стини к себе, но и стала его вытаскивать в свет. Она водила его на общественные сборища, на концерты, в картинные галереи, рестораны, на приемы и вечеринки. Те из ее друзей, которые брезговали встречей с такого рода тюремной пташкой, получили отставку. Мне приятно вспоминать эти дни: Констанца могла хранить верность, мужества ей было не занимать.
Стини, нашедший убежище в роскоши квартиры Констанцы, старался делать хорошую мину; тем не менее он страдал. То и дело он переходил от непринужденной веселой раскованности к мрачному унынию. Он был склонен вдруг то разразиться рыданиями, то в самые неподходящие моменты начать разглагольствовать о смысле жизни. Его склонность то и дело пропускать по рюмочке все возрастала. Его поведение, пришлось признать даже Констанце, вызывало тревогу.
В конце декабря, когда пришло известие, что Векстон будет читать мемориальную лекцию в Йеле и что Стини и я приглашены, Стини был вне себя от радости. Он сказал, что прошли годы, когда он в последний раз видел Векстона. Беседа с Векстоном – это как раз то, что ему нужно, только Векстон сможет наставить его на путь истинный.
В этом я сомневалась. Констанца, которая не получила приглашения, была полна презрения и насмешливости. Стини молил и в конце концов добился согласия: мы едем. Прежде чем мы пустились в дорогу, я решила, что присутствия серебряной фляжки не допущу. Контролировать Стини было непросто, но я понимала, что у нас могут быть неприятности.
За два дня до того, как мы были готовы отправиться в путь, мои опасения усилились. Я навестила Розу в Вестчестере, как я делала каждую неделю в течение этого года. После потери мужа Роза сильно изменилась. Я привыкла видеть ее грустной, погруженной в размышления, но в этот день, встречая меня, она сияла.
– Какие новости! – сказала она, хватая меня за руку. – Френк дома!
– Дома? Вы хотите сказать, что он здесь?
– Прилетел вчера. Сейчас он вышел. Ты увидишь его до того, как он отправится в Нью-Хейвен. Он спрашивал о тебе. Как и всегда, конечно. Когда пишет из Англии, никогда не забывает вспомнить тебя. Он вечно говорит: «Как там Виктория?» Я рассказала ему и о лекции, и о твоем крестном отце. Он такой великий человек! Френк тоже будет на лекции и…
– Френк там будет?
– Конечно. Ему нравится творчество твоего крестного отца. Он его не в состоянии забыть. Он надеется, что ты сможешь присоединиться к нему после лекции. После обеда? Выпить у него в квартире… Это же твое первое посещение Йеля – я знаю, он хочет встретить тебя.
– Роза, я не уверена, получится ли это. Понимаешь, я буду с дядей и…
– Да и с твоим дядей – все вы должны зайти. Френк просто настаивает.
Роза продолжала говорить. Я сидела в молчании, слушая ее вполуха. Появление Френка Джерарда возбудило меня, а неожиданное приглашение заставило нервничать. Я попыталась представить себе всю сложность встречи между неразговорчивым доктором Джерардом и моим дядей Стини с его крашеными волосами, его косметикой и галстуком цвета лаванды.
Моя реакция может обидеть Розу, лучше скрыть ее. Она никогда не встречалась со Стини, она просто не поймет, как это я отправлюсь в Нью-Хейвен на встречу с великим человеком, своим крестным отцом, и не познакомлю его с другим великим человеком, ее сыном. Нет, я не могу позволить, чтобы Роза увидела мою реакцию, и поэтому я сидела молча, пока она продолжала говорить о своем выдающемся сыне.
Дав выход своему первоначальному возбуждению в потоке новостей, она несколько стихла, замедлив поток речи. Она задумчиво рассматривала меня.
– Порой мне хотелось, чтобы Френк… – начала она.
– Чего бы вам хотелось, Роза?
– О, глупости. Чистые глупости. Я явно старею. После смерти Макса… он оберегал меня, теперь я это понимаю. Когда меня раньше что-то беспокоило, я могла поговорить с Максом. Мой Макс был мудрым человеком. А теперь…
– Вы можете поговорить со мной, Роза.
– Конечно. Конечно. Но не обо всем. Ты слишком молода и… а, забудь. Включи свет. Как темно на улице! Терпеть не могу эти длинные зимние вечера. – Она помолчала, пока я задергивала портьеры и включала лампу. Тихо, задумчиво, словно бы про себя, она проговорила: – Макс всегда говорил, что я слишком опекаю детей. Матерям это свойственно, отвечала я ему. Ничем не могу помочь. Я хочу, чтобы они были счастливы. Я хочу видеть их… устроенными.
– Роза…
– И тебя тоже, Виктория. – Поднявшись, она взяла мои руки и поцеловала меня. Она внимательно присматривалась ко мне, и лицо ее было задумчивым. – Да и ты изменилась, тебе это известно?
– Я тоже стала старше, Роза.
– Я знаю. Знаю. – Она помолчала. – Я хочу тебя кое о чем спросить. Бобси Ван Дайнем – с ним все кончено, не так ли? Я предполагаю, что так и есть.
