– Жуткая сырость, – сказал Стини, когда они благополучно миновали это место. – Окленд, подожди нас. Хеннеси еще живет здесь?
– Да. Ему тут нравится. – Окленд оглянулся. Он пожал плечами.
– Вернувшись с войны, он попросил, чтобы ему разрешили обосноваться здесь. Похоже, это его устраивало. Вы же знаете, что он не совсем нормален. В нем есть что-то от затворника.
– А как насчет Дженны? Это правда, что он бил ее? Хеннеси, который бьет жену! Ну, я не удивляюсь. Он всегда создавал у меня такое впечатление.
– Он бил ее каждую неделю. Но не думаю, чтобы это было привычно для него. Он начинает бушевать, только когда выпьет. Как бы там ни было, Джейн поговорила с ним. И теперь Дженна будет жить в доме: она станет присматривать за Викторией. Все обговорено. Двинулись… – Окленд прибавил шагу.
– Тебе надо что-то делать с этим местом, – сказал Стини, рыся рядом с ним. – В один прекрасный день все рухнет Хеннеси на голову. Да и все эти домишки тоже. – Они остановились, достигнув посадок у деревни. Стини уставился на них. Он тяжело вздохнул. – Все смешалось, Окленд. Может, я тут давно не был, но выглядит все это ужасно. Кажется, что половина домов опустела.
– Половина из них в самом деле опустела. – Окленд расстроенно махнул рукой. – И хочешь знать, почему, Стини? Потому, что я не могу обеспечить их такой зарплатой, которая позволила бы им существовать. И никто не хочет покупать дома, как ты знаешь…
– Кто-то, может, и захочет их приобрести, без сомнения. Писатели… художники… поэты – такого рода публика. Керамисты! Они обожают такие места. Ты сможешь сбыть дома, приведя их в порядок. Я помню, как они выглядели. Просто очаровательно, в них было что-то средневековое. И овощи тут росли. Ряды посадок гороха, штамовые розы…
– Боже небесный, Стини…
– Как хорошо здесь было, Окленд! Просто замечательно. Это правда. И какое запустение тут воцарилось.
– Стини. Была война. – Окленд с трудом перевел дыхание. – Ты хоть понимаешь это? Порой я сомневаюсь. Постарайся пошевелить мозгами, ладно? Все эти люди, которые высаживали горох и ухаживали за штамбовыми розами – ты хоть знаешь, сколькие из них вернулись обратно? Конечно же, ты не имеешь представления! Ты слишком занят тем, чтобы бить баклуши. – Он отвернулся. – В церкви есть мемориал. Сосчитай имена тех, кто не вернулся. И почему бы тебе не задуматься над этим?
– Ох, война, все война! – повысил голос Стини. – Меня уж тошнит от этой отвратной войны. Ты только о ней и талдычишь. И Джейн только о ней и говорит. Даже Векстон вечно ее вспоминает. Ради Бога! Прошло уже двадцать лет!..
– Ты думаешь, что война закончилась? – Окленд развернулся к нему. Он схватил Стини за руку и резко развернул брата в сторону упадка и разрушения. – Так посмотри, Стини. И подумай. Война не кончилась в 1918 году. Это было только началом. Посмотри на нашу деревню, Стини. Давай же, присмотрись как следует. Ты понимаешь, что она собой представляет? Маленькую военную зону, вся она в самом сердце Винтеркомба. Ты понимаешь, что позволяло существовать этим местам? Доходы от вложений. Низкие налоги. Дешевая прислуга. Смешные, неуместные взаимоотношения, построенные на феодальной верности. И все это изменилось. Я даже рад этим переменам. И все же я не могу позволить, чтобы все так и шло. Я пытаюсь оживить тут все, чтобы заработало, как раньше. Моя жена вкладывает деньги, а я пытаюсь вкладывать энергию. И с каждым годом все обходится дороже и все тяжелее. Да и ты обходишься все дороже. И тебе стоило бы это помнить, Стини.
– Это нечестно! – завопил Стини. – Терпеть не могу, когда ты так говоришь. Ты такой мрачный, когда говоришь: я пытаюсь! я экономлю! я стараюсь! Если бы папа лучше вел дела, все было бы в порядке. Хотел бы знать, куда девалась половина денег? Мама всегда говорила… – У Стини на высокой ноте прервался голос. У него перехватило горло. Из глаз неожиданно хлынули слезы. Они избороздили его напудренные щеки. – Посмотри, что ты наделал! Ты заставил меня расплакаться. О, черт…
– Ты вообще очень легко плачешь, Стини. Как всегда.
– Я сам знаю. И ничего не могу сделать. – Стини высморкался. Он вытер глаза. И с достоинством посмотрел на Окленда и Фредди. – Таково свойство моей натуры – плакать. Когда люди ко мне плохо относятся, я плачу. Это не имеет ничего общего с моим старанием держаться, как подобает, я плачу из-за роз и той идиллии, которая никогда уже…
– И по себе, Стини, – не забывай этого.
– Ну ладно, пусть и по себе. Я знаю, что мне свойственны слабости, о, далеко не сладко жить на деньги, которые тебе отправляют как подаяние…
– Стини, ты просто невозможен. – У Окленда смягчился голос. Он слегка повел плечами, как бы сбрасывая последние остатки гнева. Он отвернулся. – Нам лучше возвращаться. Нет смысла спорить. И еще: через минуту окончательно стемнеет.
– Ты сказал, что я все забываю, – заторопившись за ним, Стини ухватил Окленда за руку. – Продолжай же. Скажи, что я идиот, порхаю, словно бесполезная светская бабочка, что я эгоистичен и вообще невозможен, – но и что ты прощаешь меня.
– Ты как прыщ на заднице.
– И к тому же твой брат…
– Ох, да ладно, – вздохнул Окленд. – Ты и прыщ, ты и мой брат. И я прощаю тебя. Почему бы и нет?
– Скажи еще что-нибудь приятное. – Стини обнял Окленда. – Скажи… ну, я не знаю. Скажи, что тебе нравятся мои перчатки.
– Стини, я не умею врать. Твои перчатки просто ужасны.
– Вот так-то лучше, – чирикнул Стини. – Теперь я развеселился. Давай ты, Фредди. Глянь, как мы втроем шагаем в ногу! Три брата! Разве это не прекрасно? – Повернувшись, он насмешливо посмотрел на них. – Как вы думаете, чем мы будем заниматься? Вернемся домой к чаю – или поговорим о Москве?
Театральные вкусы Фредди не простирались дальше Чехова. Он не собирался вдаваться в их
