Фредди переводил взгляд с брата на брата; он жалобно, ничего не понимая, смотрел на окружающие заросли. В его собственных отношениях с матерью была незаживающая рана, которая спустя много лет и поспособствовала ее смерти. Она так и не зажила. Он так бы хотел сказать матери, умиравшей на своем ложе, как он любит ее. Да, он бы сказал ей эти слова.
– Что мама сказала? – снова потребовал он ответа.
Окленд не ответил. Стини лишь вздохнул.
– Ну, в самом конце… – Он замялся. – Она говорила о Шоукроссе. Это было просто ужасно. Она много говорила о нем.
– О Господи. – Фредди склонил голову.
– Она не была расстроена, Фредди, – сказал Стини, беря его за руку. – Честно. Она была совершенно спокойна. Но я думаю… я думаю, ей казалось, что Шоукросс стоит тут же в комнате. А ты, Окленд?.. Похоже, и тебе так казалось. Она разговаривала с ним.
– Ты сказал мне, что все было легко и спокойно! – взорвался Фредди. – Вы оба уверяли меня в этом. Вы сказали, что все закончилось легко; вы говорили, что она просто… ушла.
– Так и было. – Стини нахмурился, как бы вспоминая. – Казалось, она была рада наконец уйти. Она не сопротивлялась. Но тогда она уже почти ничего не понимала. То она что-то говорила, спорила, а потом замолкала. О Господи. Хотел бы я, чтобы нас тут не было. Как нас сюда занесло?
– Я хочу знать, Окленд… – Фредди схватил его за руку. – Что она сказала?
– Ничего. – Окленд движением плеча освободился от его руки. – Она говорила о Шоукроссе, вот и все. Как Стини и сказал. От лекарств, которые ей прописали, у нее все мутилось. Она сама не понимала, о чем ведет речь…
– Нет, она все понимала… – Стини повернулся. – Она рассказала, что, когда Шоукросс оказался здесь в ночь кометы, то услышал, как она зовет его. Он сам рассказал ей перед смертью. И это были его последние слова, обращенные к ней. И вот, умирая, она их вспомнила. Это было очень странно…
– Странно? В каком смысле странно?
– Она начала страшно волноваться – так, Окленд? Я думаю, она понимала, что мы рядом. Словно бы она хотела что-то нам сказать и не могла. Как будто она чего-то боялась.
– Она была очень больна, – отрывисто сказал Окленд. – И нет смысла ворошить прошлое, Стини. Она была не в себе… – Он помедлил. – Затем она уснула. И в самом конце к ней пришло успокоение. Она была такой… усталой. Я думаю, она была рада, что все подходит к концу.
Стини с трудом набрал воздух в грудь; у него перехватило горло.
– Это правда, – сказал он. – В самом деле, Фредди. Когда умер папа, его очень не хватало ей, как я думаю. Она нуждалась в нем, а когда его не стало…
– Она прекратила бороться, – ровным голосом продолжил Окленд. – До определенной черты мы все себя так ведем.
– О Господи, как мне тут плохо! – Стини схватил Фредди за руку. – Я ненавижу это место. Я хотел никогда не видеть его и не бывать здесь. Тут все возвращается. Посмотрите на нас. Мы все разочаровали ее, каждый по-своему. Она строила такие планы – и гляньте на нас. Окленд, который старается стать фермером. Окленд, неудавшийся аристократ. Я неудавшийся художник. Фредди…
– О, я самый худший из вас. Из меня вообще ничего не получилось. – К удивлению своих братьев, Фредди произнес эти слова спокойно и даже без горечи. – И нет смысла сетовать по этому поводу, Стини, – рассудительно продолжил он. – Кроме того, это не вся правда. Стараниями Окленда эти места все же живут – несмотря ни на какие препятствия. Это требует мужества. Ты больше не рисуешь, но ты продолжаешь путешествовать. Ты заставляешь людей радоваться и смеяться. Ты такой, как ты и есть. И не должен извиняться за это – такой образ жизни тоже требует определенного мужества. А я… я так и болтаюсь себе, как и всегда. Но сомневаюсь, чтобы кому-нибудь я принес горе. Во всяком случае, я стараюсь этого не делать. Нас могла бы постичь куда худшая судьба. Но мы по-прежнему здесь. И мы принадлежим друг другу.
– Ох, Фредди! – Стини начал расплываться в улыбке. Он положил руки брату на плечи. – Ты черт-те что, ты это понимаешь? Только ты мог нас так утешить. Как мне это нравится!
– Я не старался, – твердо ответил Фредди. – Я понимаю, что у меня не ума палата. Но то, что я сказал, – это истина. Мы не хуже всех прочих. В нас есть и плохое, и хорошее. Мы просто… обыкновенные.
– И голодные, – вмешался Окленд. Он улыбался. – Не забывай и об этом, Фредди. Пошли – мы все впадаем в сентиментальность, и Фредди прав. Будем благодарны за все, что у нас есть. – Он огляделся, повернувшись. – Мне не хватает моей жены. Мне не хватает моего ребенка. Я хочу получить свой чай. Пошли к дому.
Фредди сразу же развеселился. Они двинулись в путь, сначала неторопливо, а потом все ускоряя шаги. Лес остался позади. Тени отступили, подлесок поредел. Он почувствовал прилив добрых чувств к братьям. На сердце у него разлилась теплота. Хоть в этом он не разочаровал свою мать, подумал он.
– Мы молим тебя… – начал священник.
На глаза ему попала шляпка Констанцы – та шляпка, которую Винни сочла сомнительной, которая смутила викария, шляпка цвета пармских фиалок. Он отвел глаза. Он еле слышно откашлялся.
– Мы молим твою неизреченную милость, дабы она приняла под свой покров это дитя; я окропляю тебя и крещу во имя Святого Духа и надеюсь… – он сделал паузу, – что она будет тверда в вере, крепка в надежде, и в сердце ее будет жить милосердие, которое поможет преодолеть ей все волны нашего бурного мира, и в конце она обретет вечную жизнь, где властвуешь Ты, в мире без конца, через Иисуса Христа, Господа нашего. Аминь.
– Аминь, – тихо откликнулась Констанца.
– Аминь, – сказал Векстон, глядя на Стини.
– Аминь, – ответили Окленд и Джейн, обменявшись взглядами, и он протянул ей носовой платок.
