– Ну, когда она до него доберется, – выбегая из комнаты, на ходу бросил Стини, – спроси ее о том грузчике из нью-йоркского порта. Предполагаю, что это будет весьма интересно.
Стини хлопнул дверью. Векстон перевел взгляд на Джейн, которая не произнесла ни слова, на Окленда, который стоял, повернувшись спиной. Он улыбнулся. Поудобнее устроился в кресле. Налил себе еще один стакан кларета.
– Ты знаешь, – добродушно начал Векстон, – Стини не прав. Я не хочу ничего выяснять о грузчике. И не думаю, что это будет очень занимательно. Теперь ты избавилась от всех, кого хотела убрать с пути… кроме меня…
– Векстон! Как недостойно!
– Почему бы не перейти к делу? Джейн здесь. Окленд на месте. Ты уже пристрелялась. И теперь, предполагаю, ты вышла на главную цель. Валяй, действуй.
– Нет, Векстон, – вмешался Окленд. – С меня более чем достаточно. Это уже не игра. Это моя семья, мои братья. Стини прав. Здесь нет Мальчика, который мог бы встать на свою защиту. И я не хочу слушать, как о нем говорят подобным образом.
– Силы небесные! До чего холодный голос! И что ты собираешься делать, Окленд? Силой выставить меня отсюда? Мне бы это понравилось.
– В этом нет необходимости. Мне кажется, что все это носит несколько однобокий характер. До того, как ты явилась сюда, Констанца, почему бы тебе было не рассказать нам о себе? Почему ты не рассказала о том дне? Ведь это он все спровоцировал, не так ли?
Констанца слегка вздрогнула.
– Знаешь, – медленно начала она, – думаю, что так и было. Я что-то поняла в тот день, и это снова и снова бросалось мне в глаза во всех действиях и поступках. Все в тесном кругу английской семьи. Может, это вообще свойственно семье, как таковой; может, это не чисто английское качество. Предполагаю, что меня это не должно было удивить. Я тут аутсайдер. И всегда была таковой.
– Это неправда, – возмущенно сказала Джейн. – Семья Окленда приняла тебя к себе. Даже сегодня – тебя попросили стать крестной матерью. Окленд согласился. И я пригласила тебя.
– Да, но могу представить, с какой неохотой. Констанца как крестная мать. Я знаю, что ты не могла этого хотеть.
– Ты права. Я этого не хотела.
– Ну-ну, не будем спорить по этому поводу. – Констанца улыбнулась. – Очень здравое отношение. Я всегда старалась укусить руку, которая кормит меня. Знаете ли, врожденный порок натуры. Отвергаю ли я благотворительность? Нет. Думаю, я не люблю, когда мне оказывают покровительство.
– Неужели доброта – это покровительство?
– Джейн, не спорь с ней, это бессмысленно.
– Окленд, не затыкай рот своей жене. – Констанца с сияющей улыбкой посмотрела на него. – Я люблю слушать аргументы Джейн. Я считаю их очень поучительными. Порой мне кажется, что, если бы я достаточно долго слушала Джейн, я могла бы измениться. Я могла бы стать точно такой, как она. Спокойной и доброй, безукоризненно рассудительной, без всяких сомнений. А потом я думаю – нет, лучше быть мертвой. Я люблю… гулять сама по себе, понимаешь. И всегда была такой.
– Гулять сама по себе!.. Господи! – Окленд повернулся. – Ты так это называешь? Никогда не слышал подобной ахинеи.
– Это всего лишь выражение, фраза. Не хочу ничего подыскивать. Это очень странно… – Констанца встала. Она начала расхаживать по комнате. – Когда бы я ни приезжала в Винтеркомб, начинаю чувствовать… ну, что-то непонятное, порочное. Словно я становлюсь анархисткой. Я оглядываюсь вокруг себя, вижу этот прекрасный дом, эту великолепную семью, и во мне начинает зудеть желание все тут взорвать. Одной бомбой! Чтобы все занялось огромным пламенем. Дом целиком взлетает в воздух. Очень странно. Пять минут в этом доме – и я превращаюсь в заядлую революционерку.
– Иными словами, тобой овладевает страсть к разрушению, – коротко ответил Окленд. – Предполагаю, она всегда у тебя была.
– К разрушению? – Похоже, Констанца серьезно обдумала этот вопрос. – Может, так и есть. Хотя не совсем. Мне кажется, что, когда пламя пробивается сквозь крышу, тут все очищается. Никаких больше добрых намерений, претензий, тайн и обмана. Понимаешь, мне всегда казалось, что Винтеркомб довольно шаток. Стены заплетены трещинами – как бы старательно их ни замазывать. И когда я вижу такую трещину, мне всегда хочется расширить ее. Раздирать ее все шире и шире, а потом переступать сквозь хаос, сквозь груды щебенки и штукатурки. Туда, где меня ждет опасность.
– Почему? – нахмурилась Джейн. – Почему тебя к этому тянет?
Констанца слегка пожала плечами.
– Думаю, мне просто хотелось посмотреть, что останется. Убедиться, есть ли тут нечто прочное. Кроме того, откуда знать, что я могла бы найти? – Она улыбнулась. – Я могла бы обнаружить все, что принято называть добром. Я могла бы найти любовь… или истину… или, с другой стороны, ничего бы не нашла. Никто из вас не рискнул бы последовать за мной. Ну, разве что Векстон. Но ни ты, Окленд, ни твоя жена. Вы бы предпочли остаться там, где спокойнее.
– Спокойнее? – Это слово, кажется, вывело Джейн из себя. Щеки ее окрасились румянцем. – Это неправда, Констанца. Если бы ты своими глазами увидела войну, ты бы этого не говорила. Этот дом… эта семья – они ни от чего и ни от кого не убегали. Это то, во что я верю, как верит и Окленд. Дом хрупок и уязвим – мы оба знаем это. Но мы будем бороться каждый день, чтобы дать ему жить…
– Ваш брак тоже… вам и за него приходится бороться?
– Джейн, не спорь с ней. Разве ты не видишь, чего она добивается?
– Я буду! – Джейн разъярилась. – Я не собираюсь сидеть и слушать, как она старается уничтожить все, что мне дорого. Она говорит так убедительно, так привлекательно – и она ошибается. Ты эгоистка, Констанца. Ты распространяешь ложь, и тебе неважно, кого она может обидеть и уязвить…
