Констанца создала меня, я могу смело это утверждать: она вырастила меня, и это было сущей правдой, ибо я попала к ней ребенком и оставалась на ее попечении до двадцати лет. Однако Констанца оказывала на меня гораздо более глубокое воздействие. Я воспринимала ее как мать, как наставницу, как вдохновительницу. Она была для меня и вызовом, и подругой. Может, это было слишком опасным сочетанием, но в таком случае Констанца сама по себе излучала опасность, в чем мог бы вас уверить любой мужчина, павший ее жертвой. Именно ощущение исходящей от нее опасности составляло суть ее обаяния.
Мой дядя Стини, который обожал Констанцу и, думаю, в некоторой степени побаивался, называл ее матадором. Прикованные к яркому плащу очарования, которым она размахивает перед вами, говаривал он, вы всецело поглощены этим представлением, вы столь захвачены им, что слишком поздно успеваете заметить, как точно и умело она всаживает клинок в ваше сердце. Но Стини вообще любил преувеличивать. Констанца, насколько я ее знала, была сильной личностью, но в то же время и уязвимой.
Констанца вообще была сплошной загадкой. Я выросла в ее доме, я долго жила рядом с ней, но никогда не была уверена, что полностью понимаю ее. Я обожала ее, любила ее, случалось, она меня удивляла, а порой шокировала, но никогда не чувствовала, что понимаю. Может, и это было частью ее обаяния.
Когда я говорю «обаяние», то не имею в виду уклончивую, искусственную легкость, которая считается таковой в обществе. Я говорю о гораздо более тонкой материи, о необъяснимом даре производить на людей впечатление, привлекать их к себе. Этим даром Констанца обладала задолго до того, как я встретила ее. К тому времени, когда я обосновалась у нее в Нью-Йорке, ей уже была свойственна репутация Цирцеи[1] наших дней.
– Повсюду следы разбитых сердец, Викки, моя дорогая! – не без едкости, но и восторга позже провозглашал дядя Стини. – Следы униженных мужчин. Это обломки сумасшедшей карьеры Констанцы.
Такова была точка зрения Стини. Если Констанца и доводила людей до краха, беды эти обрушивались на представителей мужского пола. Если страдали женщины, утверждал он, это случалось непреднамеренно; просто они оказывались беспомощны перед стремительным напором Констанцы. Стини воспринимал Констанцу не столько как колдунью, но скорее как воина. Она овладевает мужчинами, утверждал он, и от ее чувственности вибрирует воздух; она пускает в ход свою красоту, свой ум, свое очарование и свою волю как смертоносное оружие, неизменно одерживая победу в этих войнах на истощение противника.
Тогда я ни во что это не верила. Я считала, что мой дядя склонен все драматизировать. Я любила Констанцу, потому что она была добра ко мне. Когда Стини пускался в свои рассуждения, я неизменно возражала: «Она храбрая, жизнерадостная, одаренная личность, она благородный человек». Но в одном смысле мой дядя был действительно прав. В Констанце в самом деле таилась некая опасность. Хаос манил ее к себе, как железо тянется к магниту. Рано или поздно, но неизбежно способность Констанцы разрушать жизнь должна была сказаться и на мне. Что и произошло восемь лет назад, когда ей удалось успешно расстроить мой будущий брак. Тогда мы поссорились, и за восемь лет разрыв между нами стал окончательным. Все это время я не встречалась с нею. У меня была новая жизнь. Констанца, сама превосходный декоратор, отлично вымуштровала меня и многому научила, карьера моя складывалась как нельзя лучше. Я свыклась с одиночеством, научилась находить удовольствие в предельно уплотненном расписании дел.
Сейчас я настраивалась на встречу с Констанцей. Едва только я вышла из здания аэровокзала в духоту города, то сразу же почувствовала, что она здесь, где-то в городе, вне поля моего зрения, но очень близко. Нервы мои были напряжены, потому что я не выспалась, но я была исполнена ложного оптимизма: я ни на секунду не сомневалась, что она ждет меня.
В своем воображении я рисовала примирение, бесчисленные вопросы и ответы, наши общие попытки объяснить прошлое и аккуратную черту перед подведением итогов. Конечно, я ошибалась. Я думала, что прибыла на место, когда на деле путешествие только начиналось.
Констанца никогда не писала писем, но любила общаться по телефону. В ее распоряжении было несколько отдельных телефонных номеров, и я стала звонить по всем. Но ответом было молчание. Друзья, до которых я сумела дозвониться, вежливо убеждали меня, что рады слышать мой голос после стольких лет, но не могут припомнить, когда последний раз виделись с Констанцей.
Примерно к восьми вечера, переборов сонливость, я взяла такси и отправилась к дому, в котором когда-то жила. Грузный швейцар сообщил, что мисс Шоукросс уехала и квартира заперта. Нового адреса она не оставила.
Констанца была здесь, и я чувствовала ее присутствие. Несмотря на такое время года, она была не в Европе, а тут, на Манхэттене, где-то за углом. Еще один телефонный звонок – и я найду ее. На деле я сделала еще два, прежде чем усталость окончательно овладела мною и я пошла спать.
Первый номер принадлежал Бетти Марпрудер, стараниями которой обеспечивался порядок на рабочем месте Констанцы. Бетти была единственным человеком, который всегда безошибочно знал, где находится Констанца. Насколько мне было известно, мисс Марпрудер никогда не брала отпуска, никогда не покидала Нью-Йорка. Ее номер – первый, по которому я позвонила, – не отвечал, когда я набрала его в шесть часов; он по-прежнему молчал, когда я позвонила ей в десять часов.
Второй телефон принадлежал Конраду Виккерсу, фотографу. О том, что он в Нью-Йорке, я узнала из «Нью-Йорк таймс». В Музее современного искусства он готовил ретроспективу пятидесяти лет своей творческой деятельности, и выставка должна была открываться в завершение приема, на котором, как писали журналисты, соберется весь Нью-Йорк. Конрад Виккерс с давних пор поддерживал отношения с моей семьей; он мог оказаться и связующим звеном с Констанцей. Если не считать Стини, Конрад Виккерс был старейшим другом моей крестной.
Я не любила Виккерса, да и час был поздним, тем не менее я позвонила ему. Поскольку Виккерс тоже не испытывал ко мне симпатии, я ожидала брюзгливого приема, но, к моему удивлению, он явил само доброжелательство. От ответов по поводу Констанцы он уклонился, но не отказался выслушать мои вопросы. Он просто не имеет представления, где она сейчас, но, если хорошенько порасспрашивать, намекнул он, ее можно найти.
– Приходи, выпьем. И тогда поговорим, – голосом флейты воззвал он. – Завтра к шести, до'огая? Отлично. Тогда и увидимся.
…– До'огая! – сказал Конрад Виккерс, когда на следующий день я посетила его.
Он слегка коснулся губами моих щек. Как всегда, это слово своеобразно звучало в его устах. Это приветствие не означало ни привязанности, ни симпатии, ибо с ним Виккерс обращался и к близким друзьям, и к совершенно незнакомым людям. Оно скрывало тот факт, что он не помнит имени человека, которого так тепло приветствует. Все имена начисто вылетали у Виккерса из головы, разве что они были уж очень известными.
Он помахал руками в воздухе, давая понять, как он счастлив. Конрад Виккерс был в своем обычном
