– Я? На ближайшие десять лет не предвидится никаких решений. Я только даю рекомендации, а затем смотрю, как их не принимают в расчет.
– И это тебя не устраивает?
– Верно, меня это не устраивает.
– Тогда какое занятие тебе было бы по душе?
– Хотел бы я знать… Меня не готовили к конкретной работе. Меня учили разбирать тексты на латыни и греческом, читать философские трактаты. Теперь учат занимать определенную позицию в мире – позицию силы. В этом нет ничего неожиданного. Но меня все это мало привлекает.
– Почему?
– Потому, что все очень предсказуемо. Вот мы, к примеру. В один прекрасный день Мальчик вернется с войны. Унаследует Винтеркомб. Для Фредди подыщут подходящую профессию, как в свое время нашли для меня. Может быть, Стини удастся избежать общей участи. Но нам-то как быть?
Он говорил и сам дивился сказанному – никогда раньше он не делился ни с кем подобными размышлениями вслух, даже со своим товарищем Эго Фаррелом. Окленд невольно посмотрел на свои руки: бледные и узкие ладони, нежная кожа – руки джентльмена.
– Мне недостает силы воли, – сказал он. И снова сам себе удивился: не в его привычках было признавать собственные слабости. – Окленд отвел взгляд. – Нас чересчур опекали, вот в чем дело. Всего много, все быстро, все легко. В конце концов, мы так и не выучились драться.
– Ты сможешь драться! – Констанца попыталась приподняться на подушках. Она протянула руку и ободряюще стиснула его пальцы. – Сможешь. Ты сможешь, Окленд. Сможешь отправиться, куда захочешь, стать, кем захочешь, по своему выбору. Ну же, посмотри мне в глаза. Ну вот, это видно в твоем взгляде. Я знаю это. И всегда знала…
– Констанца, ты устала…
– Не нужно меня опекать. То, о чем я говорю, есть в тебе, есть и во мне. В этом мы с тобою схожи. И ты не более тяпа-растяпа, чем я сама. Твоя душа, Окленд, вовсе не смиренная христианка, а, как и моя, – язычница.
– Чепуха, – Окленд улыбнулся ей в ответ. Он стал считать, загибая пальцы: – Крещение, конфирмация, Итон и Баллион. Сын сквайра – истинного тори. Внук сквайра – истинного тори. Воображение в нашей семье вымерло много лет назад. Оно умирает сразу, стоит только обзавестись деньгами. Через пару лет, Констанца, ты взглянешь мне в глаза и знаешь, что там увидишь? Самодовольство. Английскую невозмутимость. К тому времени я буду владеть этим в совершенстве. Поскольку нужно как минимум три поколения – а то и все десять, – чтобы получился такой по-настоящему законченный экземпляр.
– Ты лгун, – Констанца не сводила пристального взгляда с его лица. – Ты лгун, Окленд, и ты чего-то недоговариваешь. Что же это, о чем ты мне не сказал?
– Я иду на фронт добровольцем. – Он высвободил свою руку из ее ладоней.
Установилось молчание.
– Понятно, – произнесла наконец Констанца. – Когда?
– Через три дня.
– В какую часть?
– Глочестерширские стрелки.
– Где служит Эго Фаррел?
– Да… Эго погиб.
У Констанцы перехватило дыхание:
– Значит, ты хочешь занять его место?
– В каком-то смысле да. У меня есть долг перед ним. Из наших домашних пока никто о моем решении не знает. Скажу сегодня. Или, может, завтра… Во всяком случае, и здесь вначале придется учиться. Как убивать – этому тоже учат. Меня направляют в учебный лагерь для офицеров.
– Отдерни шторы, Окленд.
– Тебе уже давно пора отдыхать.
– Я так и сделаю. Через минуту. Но не сейчас. Побудь со мной еще немного. На дворе снова дождь, мне кажется, я слышу его шум. Отдерни шторы хоть ненадолго, мне хочется посмотреть в окно.
Какое-то мгновение Окленд колебался, затем, чтобы просто успокоить ее, сделал, как она просила, и снова занял свое место возле ее кровати.
– Выключи пока лампу. Посмотри, – исхудавшее лицо Констанцы было обращено к окну. – Взгляни, луна уже взошла…
Окленд обернулся и сквозь тени от деревьев увидел почти полную луну и плывущие в небе облака. На миг они заслонили свет, но вот снова комнату заполнило лунное сияние. Окленд смотрел, и ему казалось, что перед глазами стояли не луна и облака, а проплывали мысли. Он стоял неподвижно, обернувшись к окну, но близость Констанцы заставила чаще биться его сердце. Он еще чувствовал ее руки, как будто и сейчас держал их в своих ладонях, ее кожу, ее волосы, ее глаза. Словно сговорившись, они обернулись друг к другу и посмотрели один другому в глаза.
– Обними меня, Окленд, прошу тебя! – Констанца протянула руки, и Окленд склонился к ней. Это неожиданное объятие случилось само собой. Он и не сообразил, как все произошло, почему он решил склониться к ней. Еще минуту назад он стоял возле ее кровати и вот уже держит в объятиях исхудавшее от болезни тело. Он ощущал под рукой каждое ее ребро, мог пересчитать каждый из позвонков. Он чувствовал тепло ее лица, которым она прижалась к его шее. Ее волосы, слежавшиеся за время болезни, оставляли ощущение сырости и скользкости. Он слегка намотал локон ее волос на палец, как он делал однажды, но в
