Кажется, дело идет к потопу. Слишком много вокруг раскопа появилось чаек.
А работа продолжается, и действительно, из находок пока лишь разнообразный древнерусский мусор: никому не нужные огрызки металла и керамики. Погода неожиданно портится, над нами несколько раз проносятся громадные синие тучи. Пока без дождя, но состояние у всех напряженное.
Шельма отобрал у лаборанта смартфон и смотрит погоду на «Яндексе». Судя по его лицу, прогнозы жуткие. Что делать — осень.
— У древних славян весеннее потепление ассоциировалось с теплым дыханием мертвых, отогревающих землю, — меланхолично говорит бывший музейный работник.
— А осеннее похолодание? С холодными слезами покойников? — острит кто-то.
— Не помню, — все так же грустно отвечает бывший музейный работник.
Шельма, явно чего-то обкурившийся, откликается с бруствера:
— У нордлингов есть красивая легенда о призраках Дикой Охоты. Всадники с собаками проносятся по небу с севера на юг, принося с собой зимнюю стужу и лед. Горе тому, кто встретит их осенней ночью — несчастный вмиг потеряет разум и присоединится к всадникам, обреченный скакать с ними до конца мира…
— Красиво. А…
— Копай давай!
— Понял.
После обеда выясняется, что денег в конце недели не будет, а если и будут, то мало и не всем, а только берсеркерам. Почему так? Потому что их все боятся. Им же все по барабану после их волшебных эликсиров. Я отлично помню, как обдолбанный берсеркер укусил Шельму за бок. Бок посинел и распух. Шельма побледнел и сдулся.
Новости из мира финансов абсолютно никого не радуют, и лаборанты по приказу Шельмы отправляются с металлоискателем в овраг, на свалку за цветным металлом, монетами и разными антикварными мелочами. Возвращаются довольными: нашли около четырех килограмм меди и несколько николаевских монет. Еще нашли чью-то сумку с семидесятью рублями и убитую гитару с четырьмя струнами. Все, лаборантский состав деньгами обеспечен. А нам — шиш. Лично у меня в карманах пусто уже три дня.
Наблюдаю за действиями берсеркера Кости. Костя нашел голубя. Что там с голубем — черт его знает, однако летать он не может и вообще передвигается довольно вяло. Костя рассмотрел голубя со всех сторон, поставил его на пенек перед собой и заставил ходить кругами. Показал голубя Шельме. Поговорил с лаборантами и пришел к выводу, что голубь отравлен или болен. Костя отнес голубя к незасыхающей луже в остатках фундамента и утопил.
Надоело все. Надоело каждый день начинать с вопроса «что у нас плохого?». Надоело чувствовать себя сошедшим с поезда не на той станции. Надоело быть подпольным писателем. Надоело приходить в пустой дом и душными ночами маяться бессонницей. Надоело бредить и думать о жизни в целом. Черт возьми, жить становится все невыносимей!
Кто-то трогает меня за плечо. Передо мной стоит Настенька. Рабочие с Шельмой во главе пялятся на нас без зазрения совести.
— Сестра твоя заезжала, — невпопад говорит Настенька. — Денег передала. Я решила тебе занести, знаю, ты голодный сидишь…
Я молчу. Я хочу вздохнуть, но мне не хватит всего этого воздуха, чтобы вздохнуть полной грудью.
— Картошки тебе сварила, — говорит Настенька и сует мне завернутую в газеты баночку.
— Эй, мачо! — орет Шельма. — С такой красавицей я отпускаю тебя домой прямо сейчас!
А я стою, кусаю нижнюю губу, мелко трясусь, и то ли смеюсь, то ли плачу — уже не понять.
Идем домой. Я прижимаю к груди теплую баночку. Настя загадочно молчит.
Возле магазина я останавливаюсь.
— Ты чего? — спрашивает она.
— Ты это… домой иди, — говорю я. — Я себе портвейна куплю.
Я сижу на подоконнике, болтаю ногами и пью кофе.
Звонит Галилей. Судя по голосу, в нем уже сидит ядреных полбутылки паленого портвейна.
— Чувак! Что ты делаешь сегодня вечером?
— Ничего. А что я еще могу делать вечером?
— Ну раз так, пошли бухать.
— Пойдем, — говорю. — У меня сегодня как раз день рождения.
Через двадцать минут ко мне на такси прилетает Галилей с сумкой пива, обхватывает своими жирными лапищами и выдыхает в лицо:
— Чувак! Что ж ты не предупредил?
Вместо ответа я открываю одну из бутылок и выхлебываю сразу половину.
— Ясно, — говорит Галилей. — У меня тоже так — как день рождения, так сразу так херово, что видеть никого не хочется. Но ничего. Сейчас будем с твоей тоской интенсивно бороться. Меня-то ты рад видеть?
— Конечно, — легко вру я.
Через несколько часов, основательно поднабравшись, Галилей устраивает в парковых кустах охоту за загулявшими барышнями. Барышни визжат и зовут на помощь. После одного такого вопля мы долго и старательно скрываемся от толпы неинтеллигентных бодибилдеров. Галилей принимает решение сменить тактику.
— Мы пойдем и получим то, что нам-м причитается… п-п-прейскуранту! Трубы любви зовут, мой друг! Я заплачу! Пойдем же и обрящем щщщ-частье!
— Пойдем, — соглашаюсь я, и мы отправляемся в круглосуточную сауну с говорящим названием «Запретный плод».
На входе нас встречает хмурый дедушка-охранник и, глядя себе под ноги, сообщает, что свободных мест в сауне нет.
— А нам и мыться не обязательно! — с пафосом провозглашает Галилей, и мы проходим внутрь. После короткого разговора с администраторшей мы усаживаемся на диванчик в коридоре и ждем. Галилей открывает еще одну бутылку и предлагает ее дедушке, тот морщится и качает головой. Таких идиотов, как мы, он видит каждый день. Ему скучно и хочется спать.
Через пару минут слышен шум подъезжающей машины, женский смех, и в коридоре появляются две размалеванные проститутки. Без лишних слов мы с Галилеем киваем им на комнаты, в последний раз чокаемся бутылками и расходимся.
