Евгений Боушев
Сердце капитана
Я понимаю это, я все прекрасно понимаю, но что же мне делать с моим пустым неприкаянным сердцем в этой холодной, хлюпающей, стремительно расползающейся во все стороны вселенной?
— Как ты без меня? Веришь ли в мечту?
— После тебя я уже никому не верю.
Я поворачиваюсь на другой бок и пытаюсь заснуть, но она снова рядом — трогает меня за локоть, наклоняется к самым губам. На ней все та же красная футболка — с неприличной дырой на плече, которая ей так нравилась.
— Не спи… Я только хотела тебе сказать…
Я дергаюсь, пытаясь завернуться в одеяло. Я знаю, я прекрасно знаю, что она сейчас мне скажет.
— … я не оставила тебе никакой записки.
И я кричу, вскакивая с кровати, уже понимая, что это всего лишь сон, опять этот проклятый сон, этот гребаный сон, который загонит меня в могилу, если раньше не доведет до дурдома.
Наверное, я схожу с ума. Или нет — я сошел с ума еще в тот день на кладбище, когда пьяные речи твоих друзей плавно перешли в смачное обсуждение твоих половых достоинств. В тот момент, когда меня, окровавленного, разрезавшего всю грудь — рядом с сердцем — осколками поминальной бутылки, волокли к машине скорой помощи.
Впрочем, все не так. Я сошел с ума уже давно, в первый день нашей встречи. Иначе как можно объяснить все то безумие, которое последовало потом?
Пять сорок на часах. Больше я уже не засну.
С этими мыслями я вяло сползаю с кровати и иду готовить завтрак. Кружка кофе без сахара и четыре сигареты.
Эти сны в разных вариациях преследуют меня третий месяц. Я боюсь спать. Я пытался переставить кровать. Я пытался заснуть в спальном мешке. Я глотал снотворное и накупил хуеву тучу индейских и вьетнамских ловушек для снов. Лучшим выходом пока остается набухаться вусмерть и положить под подушку нож.
Именно поэтому я так ценю Галилея — он дает мне возможность нормально выспаться хотя бы пару раз в неделю. Без него я бы погиб.
Не хочу ничего вспоминать. Не хочу есть, не хочу никого видеть. Не хочу, чтобы Зигмунд Фрейд покопался у меня в голове.
И на работу я сегодня опять не пойду.
Сижу на кровати без штанов. Нет, не то, что вы подумали. Штаны в стирке. Они крутятся в советской стиральной машинке, которая стоит в коридоре. Я слышу, как она надсадно гудит и с хрустом перемалывает мои штаны.
Только в коридор я не пойду.
По коридору туда-сюда ходит Настенька, с черными бровями на высоте метр пятьдесят, а значит, мне по плечо. Настенька влюблена в меня. А я — идиот. Я знаю, что нынче суббота, но совершенно забыл, что в институте сегодня занятия. Я думал, Настенька уехала к себе домой в деревню, а она пришла в разгар стирки да еще готовит на кухне обед моему соседу — своему парню. Ему по барабану, он еще спит. А мне — нет.
Я без штанов.
И мысли у меня в голове самые нежизнерадостные.
Гордость советского машиностроения за стенкой бодро перемалывает мои единственные парадные джинсы.
Нас в коммуналке трое — Пачина, Настенька и я. Строго говоря, это не коммуналка даже, а съемная хата в доме с гастрономом и круглосуточной пивнухой. Хозяев нет. Ванной нет. Телефона нет. Есть куча мусора и «дух распиздяйства», как удачно выразилась моя давняя знакомая. Словом, обычная съемная квартира. Глубоко зашифрованная от милиции, родителей и налоговой инспекции.
Я тоже живу не один. На кухне стоит трехлитровая банка с хомячком Жихом, на антресолях над Настенькой засел сиамец Чапай, а у меня в комнате скулит и скребется в дверь страдающая неврозами Такса. Такса — она такса и есть. Чисто декоративное животное. Разве что вместо табуретки можно пристроить. Но животные мне не помогут, и джинсы обречены с самого Настенькиного прихода.
Кстати, всех зверей в этом чертовом зоопарке приходится кормить мне. И не подумайте, что у меня тут приют или что-то вроде. Я животных вообще терпеть не могу, этих в особенности. А откуда взялись?.. Долгая история.
Настенька уже два месяца не дает мне проходу. Она начинает готовить еду каждый раз, когда я выхожу на кухню покурить. Она все время просит у меня почитать что-нибудь про любовь. Она целыми днями пилит своего парня Пачину, специально погромче, чтобы мне было удобней подслушивать. Я держусь холодно и стараюсь вообще с ней не разговаривать, но она стала доставать меня и во снах. А Пачина спит целыми днями или делает вид, что он телеграфный столб. Или вообще никак не реагирует, и так все чаще.
Пачина — это от аль Пачино. В смысле, лицо со шрамом. У Пачины тоже лицо со шрамом. Точнее, даже не с одним шрамом.
А если по правде, то даже и не с двумя. У него все лицо шрамами перепахано, как будто его им вниз таскали за ноги по Красной площади месяца два.
Уродина та еще.
