— Нет, не сейчас, — остановил его Новиков. — Сейчас давайте противень, а пока пирог наш остывает, садитесь листовку писать. Смотрите, чтобы первый блин комом не получился. Чтобы было коротко и сильно, и все задачи наши как на ладони. Поддайте им жару, Митя. Пусть каждый, прочтя, загорится вашими идеями и вашим желанием что-то сделать для их осуществления. Понимаете?
Новиков улыбался, но глаза его были пристальны и горячи. Он снова откинул назад непокорные волосы и широко расставил ноги, будто прочней хотел на них утвердиться.
— Понимаете? — повторил он настойчиво и перестал улыбаться.
Рыбаков понимал. Он тотчас сел к столу и схватил перо. Он был взволнован и хотел как можно скорей перенести это своё волнение на лежащий перед ним лист бумаги. Но это оказалось не так-то легко. Дело сперва совсем не клеилось. Рыбаков марал и перемарывал один лист за другим, и у него ничего не выходило. Это было первое общественное, слово Рыбакова, первая речь к невидимым товарищам, и у него не хватало нужных слов. Самая интонация никак не удавалась, самое первое слово и то пришло не сразу. Он написал сперва «гимназисты», потом «учащиеся» и только на третьем черновике перечеркнул и написал «товарищи»… Тогда вдруг стало легче, и интонация далась сразу. Рыбаков быстро добрался до половины текста и только тогда увидел, что листовка получится страниц в десять. В отчаянии он скомкал исписанные листки и бросил под стол. Новиков следил за ним одним глазом и чуть приметно усмехался. Он видел, как мучительна для Рыбакова первая ступень общественного труда, но руки помощи не протянул и от противня с остывающей массой не отошел, хотя стоять возле него и не было уже необходимости. Он полагал сочинительские муки Рыбакова должным и неизбежным этапом на трудном его пути. В конце концов Рыбаков одолел этот первый свой этап и, положив перед собой листовку, прочел:
«Товарищи!
В последние месяцы в Архангельской гимназии творятся возмутительные вещи. Со времени прихода нового директора Соколовского исключено девять человек. Это были наиболее сознательные, наиболее развитые гимназисты. Вся вина их состояла в том, что они стремились разбить схоластические рамки педантских знаний, преподаваемых нам черствыми сухарями-педагогами. Они стремились к свободной мысли, не довольствовались механической зубрежкой и не хотели подчиняться школьной рутине. За это их исключили. Сейчас на очереди новая жертва — ученик седьмого класса Никишин. За ним, конечно, последуют другие. Всякое живое слово в стенах гимназии карается как преступление. Мы не в гимназии, а в нравственном застенке, в нравственной тюрьме. Мы не имеем права ни шагнуть, ни вздохнуть, ни слова сказать свободно. За нами шпионят на каждом шагу. Нас угнетают и уродуют. В нас убивают всё хорошее, передовое, все лучшие движения нашей души и нашего разума. Вдохновитель этого безобразного режима наш директор Соколовский превратил гимназию в штрафную роту, в дисциплинарный батальон.
Товарищи, можем ли мы спокойно к этому относиться? Можем ли мы молчать, как это было до сих пор? Нет! Мы должны протестовать. Мы должны сплотиться и дать отпор нашим мучителям. До сих пор учащиеся разных классов мало знали друг друга. Мы были чужими друг другу, были разъединены. Давайте же объединяться. В этом наша сила. Будем сообща, все вместе бороться с произволом школьной администрации.
Объединяйтесь, товарищи! Работайте в пользу нашего общего дела. Создавайте кружки, устраивайте собрания, библиотеки в складчину, издавайте школьные журналы. В скором времени выйдет общегимназическая газета, которая ставит своей целью борьбу за новую свободную школу, за повышение самосознания учащихся.
Товарищи! Давайте работать, давайте бороться за улучшение своего крайне незавидного положения, бороться дружно, товарищески поддерживая друг друга. Подымем голос протеста в защиту своих прав. Протестуйте против жандармских выходок Соколовского и иже с ним! Протестуйте против исключения Никишина!
Да здравствует девиз «Свободная школа»!
Рыбаков перечел листовку дважды и остался доволен. Он был чуть-чуть горд и чувствовал себя вполне вознагражденным за свой труд. Все тревоги и опасения, какие владели им при работе, вернулись, однако, снова, когда Новиков взял в руки листовку и, нахмурясь, принялся вычитывать ее текст. Новиков текст одобрил и, внеся небольшие поправки, велел переписать набело принесенными им с собой гектографическими чернилами.
Когда переписка была окончена, Новиков снова просмотрел текст и, пощипывая бородку, сказал:
— Голос из пустоты? А? Нужна подпись.
— Как подпись? — смутился Рыбаков.
— Да так. Ну, хоть «Инициативная группа», что ли. Пишите.
Рыбаков взял в руки листок и озабоченно насупился.
— Неудобно как-то… Группа… — сказал он и даже вокруг оглянулся, как бы ища товарищей.
— Ничего, — улыбнулся Новиков. — Нет — так будет. Есть у вас группа товарищей, хоть небольшая, которые подписались бы под тем, что написано в такой листовке?
— Есть, — отозвался Рыбаков уверенно. — Ситников, например, Левин, да и другие найдутся.
— Ну вот и отлично. Соберем их завтра-послезавтра и поговорим по душам и об этом и о других делах. А сейчас рассчитайте — до педагогического совета три дня. Так? Сегодняшний день прошел. Обстоятельства, следовательно, вынуждают нас торопиться, и на сегодня инициативной группой будем мы с вами. Пишите, Митя, с чистой совестью, и давайте предавать ваш труд тиснению. Берите пирог наш. Вот так. Теперь давайте бумагу.
Новиков снял свою старенькую студенческую тужурку и, оставшись в синей косоворотке, засучил рукава. Рыбаков опустошил тетради, вырвав из них чистые листы.
— А бумаги-то маловато, — покачал головой Новиков, — как это я не подумал. Ну, ладно, теперь поздно скорбеть.
Они принялись за работу. После полуночи в дверь тихонько постучали. Новиков обеспокоенно обернулся и, вопросительно глянув на Рыбакова, сунул на всякий случаи гектограф под стол.
Рыбаков подошел к двери, чуть приоткрыл её, проскользнул в коридор и пропал минут на десять. Вернулся он с подносом, на котором стояло два стакана чаю, большой чайник, горка хлеба, тарелочка с маслом и полдюжины булочек.
