улыбкой. Раскинув руки в стороны, бесстрашно круша босыми ногами острые осколки, Дин принимается отплясывать.
По толпе прокатывается тихий вздох.
А Дартин поет. Насмотрелся он на эти восторги, на фокусы Дин. Все загадки, все тайны, все чудеса огромного мира оставляют Дартина равнодушным. За что бы он ни брался, везде ожидают его неудачи – не проще ли застрять в захолустном городке, потерянном в тени великого Шадизара, и скончать здесь свои дни, на маленьком рынке, развлекая мелких торговцев и домашнюю прислугу героическими песнями далеких, никому не ведомых воинов?
Глупо. Глупо… Разве об этом мечтал Дартин в далекие юные годы? Разве такую судьбу прочил себе, когда впервые взял в руки оружие и покинул родительскую хижину?
Дартин родился в бедной семье на окраине Шадизара. И как бы ни бедна была его родная семья, а появление в ней этого ребенка даже здесь сочли настоящим позором, ибо он был рожден младшей дочерью вне брака, от заезжего наемного солдата. Солдат этот был варваром- северянином, из тех, кого встречаешь раз в жизни – и после молишься всем богам, дабы отвели от тебя возможность второй подобной встречи.
Неведомый отец Дартина был киммерийцем, и потому мальчик сильно отличался от своих сверстников: был выше их ростом, обладал бледной кожей и неприятными серыми глазами. С годами он загорел, пропитался солнцем и навечно сделался смуглым, но ощущение диковатости, чуждости всем, с кем бы ни сводила его судьба, у Дартина так и не прошло.
Перед ним расстилается площадь, полная людей, и мутное фиолетовое небо низко нависает над ними. Тонкая белая шерстяная ткань просторных одежд вздымает пыль, и легкий алый шелк покрывал прикрывает от пыли.
Насколько хватает глаз – только белое и красное, и лишь иногда черное. Гудят возбужденные голоса, но слов не разобрать. Площадь подобна шкатулке с безделушками, когда ее встряхивают.
Хрустит битый камень, хохочет девчонка, в танце разлетаются руки, извивается между острых лопаток длинная косичка с тяжелыми медными монетами, вплетенными на самом конце волос.
Жара в городе изматывающая, невыносимая. Все – танец окончен! Целая и невредимая, малышка спрыгивает с кучи битого камня в мягкую горячую пыль и начинает собирать деньги. А Дартин все поет, не позволяя истории завершиться, – он нарочно удерживает возле себя людей, чтобы они не вздумали разбежаться, не заплатив. О солдате, который обернулся орлом и взмыл над телами своих погибших товарищей, поет Дартин, а сам думает, хватит ли денег на то, чтобы заплатить за кусок жареной баранины или придется опять хлебать рисовый отвар.
Деньги у пего имелись, но растрачивать сбережения попусту Дартин не хотел. Он собирался купить лошадь. За три месяца он накопил уже достаточно для того, чтобы оплатить две трети благородного животного. Ему вовсе не улыбается покинуть Аш-Шахба пешком или, того хуже, на кляче. Нет, Дартин будет питаться рисовым отваром, но уедет из этого проклятого богами города на хорошем жеребце.
А девчонке все равно. Кожа да кости. Ей лишь бы с голода не умереть.
Иногда она его пугала. Странная она. Вот как сейчас, когда смотрит на него своим неподвижным взглядом. Глаза – ни зрачка, ни белка, две черные щели, губы бледные, как розовая бумага, пролежавшая долгое время на солнце, волосы сверкают, как антрацит. Не лицо, а стена вражеской крепости. Кто там, по ту сторону? Чему она радуется, чего ждет, о чем думает? Отдала ему всю выручку – так она поступала всегда. Только в самом начале их совместных выступлений взяла семь медных монет, чтобы вплести в косу.
Монеты здесь не круглые, а угловатые, с дыркой посередине. Очень удобно – можно носить в связке, на веревке. Да и вору удобно: если уж вытащить, то сразу десяток, не приходится тягать по одной.
Сунув выручку в кошель, Дартин двинулся знакомым путем в знакомое заведение, где он столовался и ночевал на блохастом ковре. Дин с тяжелым узлом, в котором звякали осколки, шла за ним следом. Дартин оглянулся. Девочка несла свой ковер легко, она лишь немного из гнулась под тяжестью, чтобы было удобнее. Раскаленная пыль прожигает подошвы сандалий, а она ступает себе по улице босая и тихонько улыбается своим тайным мыслям – одной Бэлит известно, что на уме у этого юного существа…
«Конечно, это не мое дело, – подумал Дартин уже в который раз, – но нельзя ведь просто взять и научиться танцевать на острых осколках. Не бывает такого ни с того ни с сего. Существуют целые школы при храмах, где обучают тайным паукам. И если кто-то превращает тайное знание, доступное лишь посвященным, в площадной фокус, то дело нечисто. Будут у меня неприятности с этой Дин. В самом лучшем случае – она бежала из подобной жреческой школы, не спросясь, и теперь зарабатывает на жизнь совершенно недозволенными способами. Боюсь, рано или поздно жрецы ее отыщут – и тогда…»:
Дартин тяжело вздохнул. Давно уже пора бросать этот город и уходить. Дальше, к востоку. Там, конечно, тоже ничего нового не ожидается. Пробовали уже. Уходили в странствия. Но надоело до смерти каждый день видеть эти серые стены, заляпанные грязью и все же ослепительные. Надоело изнемогать от жары, петь, вдыхая запах пыли и сушеного навоза.
И еще эта Дин навязалась на его голову. Не то безобидный младенец, не то ведьма – а иной раз кажется, будто и то, и другое одновременно.
Пару раз он видел ее во сне и всегда просыпался с криком. Он не мог вспомнить, что именно ему чудилось, но ощущение тоскливого ужаса оставалось и не покидало по нескольку часов после пробуждения.
Мужчина и девочка обогнули медные ряды и теперь шли мимо навеса, под которым при случае торговали рабами. Торговля шла вяло. Под навесом дурели от скуки две толстых женщины, замотанных в покрывала до самых глаз. Их уже купили, и теперь они ожидали появления управляющего, который должен будет их забрать и водворить к новому хозяину.
Еще трое или четверо принадлежали к касте «вечно выставленных на продажу»: эти, нерадивые, вечно хворые создания кочевали от одного хозяина к другому и нигде не задерживались надолго. Скоро Аш-Шахба попытается окончательно избавиться от них: ни один горожанин больше не выложит за них ни гроша. Но и в других местах ждет мало хорошего – и этих обормотов, и тех, кто решится привести их к себе в дом. Дартин нарочно отвернулся.
А девчонка, напротив, с интересом разглядывала тупые рожи рабов. Словно выискивала среди них своих родственников. Взгляд у нее пронзительный, как будто она глядит прямо в тайные мысли другого человека и быстро перебирает их: есть ли там что-нибудь нужное для нее, Дин?
Один из зевак, лениво глазевших на прохожих, неожиданно толкнул уличную плясунью. Девочка потеряла равновесие и упала. С грохотом и звоном узел с битым камнем выпал из рук Дин. Осколки рассыпались.
Дин вскочила на ноги. Впервые в жизни Дартин увидел, что она умеет сердиться. Бледное лицо Дин слегка покраснело, глаза не были больше ни бездонными, ни загадочными: в них засветилась обыкновенная человеческая злость, и Дартина это обстоятельство почему-то порадовало.
Бездельник, толкнувший Дин, покатывался со смеху.
Присев на корточки, Дин начала быстро собирать осколки. Дартин, скучая, смотрел на ее мелькающие над пылью руки.
Внезапно один из тех, кто маялся под навесом, произнес, обращаясь к Дин: – Я помогу тебе.
Он выбрался наружу и тоже принялся подбирать осколки.
Дартин снова недовольно покосился на свою напарницу, однако возражать ей не решился. Если Дартин вздумает ее поучать или выказывать недовольство, то Дин попросту уйдет от него и не вернется. А без ее танцев за пение Дартина много денег не дадут. Люди приходят поглазеть на
