оттуда освободился, когда все смуты в стране утихли, приказал написать на дверях дома, который он снял: „Silent arma“,[22] теперь же, как говорят, занимается алхимией». Приходят и другие люди. Не все визиты носят бескорыстный характер. Автор «Журнала» отнюдь этого не скрывает: «Был у меня человек, молодой, поляк родом, по имени Новацкий. Учится художеству. Мало проблесков являет. По-польски совсем не умеет. Показал мне свои работы. Взял у него несколько рисунков, дабы поощрить его и дать ему вспомоществование».
Во время пребывания в Дрездене князь Станислав посещает и близлежащую крепость Кенигштейн. Толщина стен этой фортеции должным образом оценена владельцем огромного состояния на Украине, который находит ее «отменной для сохранения картин и драгоценностей». Пользуясь случаем, он запечатлевает для нас мало известную деталь, очень характерную для нравов той поры: «Находится там еще под арестом секретарь министра графа Брюля, по имени Минцель. Он выдал секрет прусскому королю, потому-то король столь неожиданно и быстро вошел в Саксонию. И голову бы ему отрубили, кабы защитник его не доказал, что измену эту он учинил, не имея годами платы».
Из Дрездена польская делегация направляется в саксонский промышленный район Гернгут. Здесь он должен уладить с финансистами одну из самых важных миссий, порученных в Варшаве, – заполучить кредиты для тизенгаузовских мануфактур. Но с первого взгляда видно, что князь Станислав не расположен к этому делу. Всю затею Тизенгауза он расценивает как бессмысленную блажь, открыто подтрунивает над опальным фаворитом, который «истратил миллионы на домища о шести этажах да на город с высокими стенами, в коем фабрикам и фабрикантам помещаться». Он считает, что еще хорошо, что «из всей этой блажи одни стены получились», и отнюдь не скрывает, что гернгутская миссия задумана вопреки его воле, что едет он туда по приказу короля. При таком настроении главы делегации трудная финансово- экономическая миссия и не могла закончиться успешно. И в самом деле, она потерпела полное фиаско. Правда, потом князь оправдывался тем, что пускался во все переговоры, что нашел людей подходящих и достойных уважения, но они сказали, что «еще не располагают достаточными данными, чтобы взяться за столь серьезное предприятие. И пришлось все дело отложить».
Известие об отказе в кредитах пришло в Польшу в августе 1784 года. Спустя несколько месяцев бывший надворный литовский подскарбий скончался. Известие из саксонского города Гернгут было, надо думать, последним гвоздем в крышку гроба этого несчастного человека.
Королевский племянник, обычно такой обстоятельный и исполнительный, отнесся к делу с кредитами для Тизенгауза с вероломным легкомыслием. Доказательством этому было хотя бы то, что об этом улаженном – а вернее, так и неулаженном – деле мы узнаем только из написанных много лет спустя воспоминаний. Зато в «Журнале» он обходит эту тему полным молчанием. Из «Журнала» можно сделать вывод, что единственным предметом княжеской заинтересованности во время его пребывания в Гернгуте было находящееся в этом городе общество братьев и сестер евангелического единства. Под этим названием скрывалась известная секта моравских братьев, которые после изгнания из Чехии и Моравии поселились в Гернгуте и организовали тут целый комбинат образцовых промышленных предприятий. Все время пребывания в Гернгуте князь поддерживает с членами секты оживленные отношения, посещает их мастерские, вникает в самые мелкие детали их религиозных и моральных правил. Обычно сухой, холодный стиль «Журнала» приобретает какое-то особое тепло, когда князь касается моравских братьев. Связанные с Гернгутом симпатии и антипатии князя, очевидно, объясняются чисто психологическими причинами. В деле Тизенгауза у него вызывают неприязнь черты характера бывшего фаворита, столь чуждые его собственной натуре. В гернгутских сектантах он находит свои собственные черты: суровую нравственность, систематичность и хозяйственную предприимчивость. Читая в «Журнале» восторги по поводу моравских братьев, отлично понимаешь, почему этот самый необычный из Понятовских не имел признания у польской шляхты.
Похоронив дело Тизенгауза, княжеская миссия покидает черствый Гернгут и отправляется обратно на родину, только уже кружным, очень далеким путем: через Прагу, Мюнхен и Вену.
Если нераспорядительность князя Станислава в Гернгуте могла в какой-то мере лишить его симпатий читателя, то деятельность его на обратном пути должна эту симпатию воскресить. Почти месячное путешествие через Силезию, Чехию, Баварию и Австрию подчинено основному экономическому заданию найти новые рынки сбыта для оживления польского экспорта. Военный наблюдатель и коллекционер раритетов на наших глазах преображается в предприимчивого торгового агента. Энергия королевского племянника в этой новой области поистине изумляет. Его добросовестность в собирании материалов, разносторонность наблюдений, молниеносность в заключениях могут служить недосягаемым образцом для наших сегодняшних внешнеторговых представителей за границей.
В Силезии, изобилующей ткацкими фабриками, князь интересуется прежде всего тем, как открыть местные рынки для польского льняного сырья, Конъюнктура явно благоприятствует этому замыслу, потому что «в прошлом годе, когда был большой льна недостаток по причине неурожая оного, доставили большую партию из Риги, только он столь жесткий оказался, что часть его с убытком в дело обратили, а часть доселе лежит». Тогда князь Станислав договаривается с силезскими предпринимателями, что он при посредничестве гродненских комиссионеров, «с Вроцлавом торгующих», пришлет на имя вроцлавского торговца Исайи Шейера образцы разных сортов жмудинского льна. Но экспорт одного льна – это лишь начало больших экономических планов нового подскарбия. От купцов из Еленей Гуры он вытягивает сведения о положении на международном текстильном рынке. В «Журнале» появляется запись о том, что торговцы «опасаются, что увеличение промысла и народа в Америке изрядного урону торговле их края не причинило, понеже отсюда изрядная часть товаров идет в те края. Но сие произойти не может, доколе пропитание в Америке не будет дешевле, чем ныне». В Арнау пьяный торговец Франц Иер, «который подвыпил на именинах главного настоятеля францисканцев», проговаривается польскому гостю о точной сумме доходов, которые он имеет от экспорта полотна в Чехию.
Сообразительный князь делает из этого выводы на будущее. Поскольку в Польше «пропитание дешевое, льна и рабочей силы всегда хватает, мануфактуры также имеются», самое время выбросить польские полотна на мировой рынок. И он тут же приводит в «Журнале» смелый план польского экспорта во Францию и Испанию, а там и в Америку и Африку «через руки купцов французских и гишпанских».
Но автор «Журнала» является реалистом и не позволяет фантазии увлечь себя. На силезских складах и мануфактурах он внимательно изучил партию полотна, предназначенного на экспорт. Он знает, что экспортный товар должен овечать определенным стандартам. А «познания эти составляют науку торговых фабрикантов, каковой доселе в Польше еще нет, и без заграничной дирекции основ ее даже заложить нельзя…» Поэтому князь Станислав долгое время проводит у торговца Тепфера в Вальденбурге над «описанием фабрик города Гамбурга, коих там имеется разное множество», и после этого приходит к выводу, что именно в Гамбурге надо искать специалистов по текстильному делу для польских фабрик.
В Свиднице энергичный торговый агент вновь на короткое время преображается во внимательного военного наблюдателя. «Из дома в Свиднице, в коем насупротив гауптвахты стоял, видел на улице большое зеленое канапе, для офицера поставленное, кое магистрат для удобства их приказал соорудить. Видел и офицера, который, сменившись с караула, командовал, не взяв трости в руки, и с трубкой в зубах. Сие есть степень небрежности сиречь филозофии в не столь важных служебных делах, что может иметь пагубные последствия и повлечь за собой небрежение и в больших делах у людей, наделенных не столь острым рассудком… К сему, надо быть, склоняет их чрезмерное о себе мнение».
После переезда силезско-чешской границы лен и полотно уступают место стеклу и зеркалам. Князь
