прервать меня, ни возразить».
Это выступление князя Станислава против дорогой каждому поляку конституции 3 мая требует некоторого комментария. На основании того, что мне известно о князе и что я старался показать в этой книге, осмелюсь утверждать, что старший племянник короля не был – и не мог быть противником основных социальных и политических положений, содержащихся в конституции. Это вполне ясно доказывает его многолетняя сеймовая и общественно-реформаторская деятельность, об этом говорят его смелые высказывания в беседах с Екатериной и Репниным. Позиция его по вопросу о мещанском сословии была почти равнозначна позиции майских реформаторов. Взгляды его по крестьянскому вопросу отличались большей смелостью и большей решимостью, нежели конституционные решения. Путь князя Станислава к конституции 3 мая был более естествен и более последователен, нежели путь, скажем, Изабеллы Чарторыской или Казимежа Нестора Сапеги, не говоря уже о прочих польских магнатах, которые примкнули ко всеобщему народному энтузиазму лишь в последний момент, под давлением общественного мнения.
Но конституция, под которой он в других условиях мог бы подписать обеими руками, была принята без его участия. Она была творением сейма, который его несправедливо отстранил и нанес болезненный удар по его самолюбию. Один из пунктов этой конституции был направлен против него лично. Корона, о которой он мечтал с молодых лет, решением сейма была отдана саксонскому курфюрсту и его дочери. Помимо личной обиды, имели место вещи более общего характера. Князь не верил в возможность осуществления конституционных положений, ибо в результате длительных путешествий и постоянного контакта с иноземными дворами он лучше других разбирался в основах европейской политической игры. Он знал силу и твердый характер Екатерины и ни на минуту не сомневался, что императрица, оправившись от временных затруднений, незамедлительно сокрушит дело рук польского сейма. Пруссии он не доверял, так как слишком хорошо помнил географический атлас с картой Польши в кабинете Фридриха II. По многим причинам князь Станистав не мог разделять восторгов своих родных и близких, которые за несколько дней из ярых противников конституции превратились в ее горячих поборников. Но интересен был и сам способ выступления князя против конституции, необычайно характерный для его образа мышления, свидетельствующий об остроте видения и высоком интеллектуальном уровне. Князь с безошибочной меткостью нащупал самый слабый пункт майского законоположения. Он пригвоздил компромиссность и непоследовательность ее творцов, которые, не решаясь уравнять в правах мещанство с дворянством, избрали абсурдный путь превращения в благородное сословие всей мещанской верхушки.
После этого резкого выступления в Королевском замке князь решил покинуть страну и уехать за границу, чтобы поправить расшатавшиеся нервы. Разумеется, в Италию.
«Я еще несколько месяцев находился в Варшаве, улаживая разные мои дела. Мне страшно хотелось оставить на моем письменном столе письмо, содержащее мое мнение относительно будущего, которое грозит Польше. Но как я могу знать, в чьи руки попадет это письмо в столь смутное время и какими последствиями это для меня обернется. Поэтому я отказался от своего замысла.
В канун моего отъезда в Рим я обедал с несколькими выдающимися личностями, имеющими большое влияние в сейме. Я высказал им беспокойство по поводу опасности, грозящей Польше. Но потом мы перестали говорить о политике, чтобы не портить настроения.
По дороге в Италию я остановился в Вене, где имел длительный разговор с императором Леопольдом (преемником Иосифа II). Он говорил со мной о конституции 3 мая так, что это обличало в нем человека умного и привыкшего глубоко смотреть в суть вещей. Вначале я пытался смягчить его отношение к смыслу конституции. Но потом, видя, что это ни к чему не приводит, избрал единственный остающийся путь. Я сказал: великие державы должны понять, что на этот решительный акт, столь противоречащий укладу и традициям, народ пошел в результате отчаянного сознания, что он покинут всеми державами. И это отчаяние может быть очень опасным, так как не известно, к чему это приведет. Эти слова подействовали на императора. Он спросил меня, что же в таком случае можно сделать. Я ответил, что в первую очередь необходимо, чтобы саксонский курфюрт согласился принять польскую корону. Император ответил мне: «Для этого я сделаю все». И он тут же отправил в Дрезден посла Ландриани, человека очень способного и подходящего. Но тот ничего не смог добиться, так как курфюрст ответил, что предварительно должен получить согласие царицы».
Что за парадоксальная ситуация: лишенный наследования Понятовский склоняет германского императора, чтобы тот заставил саксонского курфюрста принять польскую корону, которая столько лет была предметом его собственных мечтаний! Но князь Станислав действует, несомненно, в согласии с королем, потому что заполучить согласие курфюрста Фридриха-Августа IV в то время являлось одной из главных целей польской внешней политики. Четырехлетний сейм стремится таким образом получить международное признание де факто конституции 3 мая. В Дрездене уже месяц сидит польская сеймовая делегация, возглавляемая князем Адамом Чарторыским, которая предпринимает отчаянные шаги, чтобы сломить сопротивление колеблющегося курфюрста. Но Фридрих-Август IV чертовски боится могущественной Екатерины и не хочет совать голову в эту корону. Кроме того, его не очень устраивает система престолонаследия, предусмотренная в конституции 3 мая. Он догадывается, почему от наследования устранены его братья, почему это право сохранено только за его дочерью Марией-Непомуценой-Августой. Саксонский посланник в Варшаве, брюзгливый Эссен, предостерегает, что сейм сам хочет избрать мужа для принцессы и тем самым добиться сильного влияния на трон. Торг затягивается до бесконечности. Не помогают усилия Чарторыского, не помогает вмешательство императора, побуждаемого князем Станиславом.
Ничего странного в этом нет. Одна из дальнейших страниц воспоминаний князя раскрывает «искренность» намерений императора Леопольда II.
«Позднее Ландриани рассказал мне, что получил от императора приказ сделать все, чтобы склонить курфюрста принять решение. Однако император добавил, что, если бы курфюрст после всего пожелал по- приятельски узнать, что император советует ему на самом деле, тогда Ландриани должен был бы ему сказать, чтобы он лучше не вмешивался в это дело (qu'il ne s'embarque pas clans cette galere). Нужно ли лучшее доказательство, что есть большая политика?»
Это полное горечи восклицание, заключающее венскую дипломатическую миссию, одновременно является прощанием с «большой политикой» на долгое время. Прибыв в Рим, князь по уши уходит в беззаботную атмосферу любимого города. Величественный вид залитой солнцем пьяцца ди Спанья, тенистая тишина ватиканских садов, веселый гул цветочных базаров на пьяцца деи Фьори, прохлада мраморных залов виллы Боргезе и Капитолия возвращают ему утраченное душевное равновесие. Целительное римское солнце помогает ему прийти в себя от мучительного похмелья после варшавских событий. Сюда не долетает враждебный вой разнузданной галерки шляхетского сейма.
В аристократических дворцах герцогов Дорна, Памфили Браски и Буонкомпани по-прежнему ведутся утонченные интеллектуальные разговоры. По-прежнему слушают вдохновенные поэтические импровизации певицы Марии Магдалины Морелли, известной под именем Кориллы Олимпики, Среди тишины древнеримских памятников на виа Аппиа он исполняется благим сознанием тленности и суетности всей этой злобы дня.
В Риме князь Станислав завязывает сердечную дружбу с давним знакомым по Парижу Жаном Батистом д'Аженкуром, выдающимся археологом и нумизматом. Вместе они бродят по римским антикварным лавкам, вместе восхищаются памятниками античной культуры, вместе стараются забыть о том, что творится в их родных столицах. Но от родины убежать нельзя. Весной 1792 года из Варшавы приходят ошеломляющие
