давно отцвели и облетели белыми парашютиками. — О чем ты хочешь поговорить?
— О чем-то очень важном, — ответил Том.
Кэтрин улыбнулась. Это была ее фраза. Она говорила так: «Я хочу сказать тебе что-то очень важное. Я тебя люблю».
Но разговор повернул в совсем другое русло.
— Мама, что ты думаешь насчет собак? — осторожно спросил Том.
— Что они милые, — так же осторожно ответила Кэтрин. — Что собаки — славные создания, преданные и добрые…
— Но бывают ведь и злые!
— Бывают, конечно. Люди тоже есть разные, добрые и злые, я имела в виду, что добрых собак, как мне кажется, больше.
— Давай заведем собаку, мам.
Кэтрин прикрыла глаза. Да, она догадывалась, что все мальчишки с ума сходят от желания иметь друга-собаку, но малодушно надеялась, что, может быть, ее минует чаша сия.
— Я хочу злую собаку. Чтобы она защищала нас от злых людей.
Кэтрин распахнула глаза и вздрогнула, как от удара током. Так непривычно, так горько, так страшно было слышать от девятилетнего Тома такие слова… Она понимала, к чему он клонит. Слишком хорошо понимала.
— От каких злых людей, милый? — Кэтрин хотела задать этот вопрос нейтральным тоном, но голос внезапно сделался сухим, прошелестел, как сентябрьский кленовый лист по асфальту.
Том насупился. Только не замолкай, не сейчас!
— Томми, про каких злых людей ты говоришь? — Кэтрин буквально заставила себя это спросить.
— Про папу. — Том опустил глаза.
— Сынок, папа — не злой человек! — Кэтрин покачала головой. — Ты меня слышишь, Том?
— Злой.
Кэтрин собралась с силами и села на постели:
— Послушай меня, — строго начала она, и строгость эту ей не нужно было изображать, — послушай меня внимательно. Кто тебе сказал, что папа злой? Я что-нибудь подобное говорила? А?
— Нет, — буркнул Том. — Я сам понял.
— Ах ты сам понял? — Кэтрин начинала кипятиться не на шутку. Меньше всего на свете она хотела этого разговора. Но разговор нужен, необходим, жизненно важен для Тома, потому что если он не случится, то мальчик всю жизнь будет чувствовать к отцу смесь обиды и ненависти, а этого нельзя допустить, ни в коем случае нельзя! — А скажи-ка мне, пожалуйста, как ты до этого дошел?
— Он тебя обижает.
— Неправда.
Он меня не обижает. Он меня пугает, загоняет в ловушку, в клетку, хочет, чтобы я всегда, всю жизнь сидела в клетке, хочет сделать из меня не-меня. Но он меня не обижает. Он хочет меня уничтожить.
— Правда! Я же не маленький, мам! Ты думаешь, я не понимаю, почему мы уехали из дома?
— Нет, не понимаешь, — твердо сказала Кэтрин. — И ты маленький, вот именно, ты — маленький, Том! Сколько тебе лет, ты помнишь? Сколько?
— Девять.
— А папе — тридцать шесть, Том. Это в четыре раза больше. Это на двадцать семь лет больше. Ты еще не знаешь, что такое двадцать семь лет. Ты столько не жил. Вот проживешь — примерно поймешь. А пока — не понимаешь. Но это много, Том. Он уже был взрослым мужчиной — а тебя еще даже не было на свете. И что ты возомнил о себе? Что ты имеешь право его судить? Называть его злым? Лезть в наши дела? Тоже мне, защитник нашелся! К твоему сведению, я старше тебя на двадцать один год. Это почти так же много, как двадцать семь. И я вполне в состоянии разобраться со своими проблемами сама!
Том плакал, тихо и надрывно, но не уходил. У Кэтрин щемило сердце от его всхлипов, от дрожи худеньких плечиков: все-таки он еще такой ребенок… Но ей очень хотелось, чтобы Том усвоил урок отношения к отцу. Как бы там ни было, как бы ни сложилась их жизнь, он должен уважать отца, чтобы быть мужчиной. По справедливости, Том видел от Дэвида только хорошее. Так пусть же будет благодарен человеку, который его растил и воспитывал. Меньше всего Кэтрин хотела, чтобы ее сын вырос неблагодарным, никого не уважающим, незрелым выскочкой, который мнит себя выше и лучше отца. Их с Дэвидом дела — это и правда их дела. А у Тома должны быть отец и мать. Хотя бы «в голове». Даже если папа с мамой, даст Бог, никогда больше не встретятся.
Том не выдержал: прижался к ней и заплакал еще громче. Кэтрин почувствовала, что у него словно лопнул в душе нарыв, долго и мучительно болевший. Хорошо. Очень хорошо. Пусть дурное уходит, вымываемое слезами.
— Ну, мальчик мой, милый мой, ты поплачь и выздоравливай, слышишь? — приговаривала она, гладя его по голове и взмокшей спине.
— Мам, неужели… мы больше… никогда не увидим папу? — с трудом проговорил Том.
— Я не знаю, хороший мой.
— Я так… скучаю по нему…
Лучше бы он этого не говорил. Кэтрин показалось, что у нее сейчас разорвется что-то в груди. Такая адская боль…
— Понимаю, Том. Понимаю. Мне сложно ответить на твой вопрос. Жить вместе мы с папой больше не можем. Я объясню тебе чуть позже почему. Но я уверена, что, когда ты вырастешь, ты его найдешь, встретишься с ним, поговоришь… И это будет уже совсем другая история о совсем других отношениях.
— Так будет? — с надеждой спросил Том.
— Так будет, — подтвердила Кэтрин и затаила в душе короткую, но пылкую молитву: Господи, сделай так, чтобы это не было ложью! Пожалуйста, Господи!
И, Господи, если ты меня слышишь, пожалуйста, дай мне силы, хотя бы еще чуточку силы! Я никогда не думала, что мне придется воспитывать сына одной. А это трудно, так трудно, Боже…
3
Кэтрин не помнила, когда именно ее семейная идиллия превратилась в кошмар. Это произошло как-то постепенно, незаметно. Как будто Дэвид с легкой улыбкой занимался каким-то своим делом — мастерил что-то, — и обходил ее с той и с этой стороны, ободряюще подмигивал, молчал, чтобы не помешать ей заниматься медициной, а иногда говорил о важных вещах и о пустяках, смешил ее, сладко-сладко целовал, а потом р-раз! — и она обнаружила, что построил он клетку, клетку вокруг нее, крепкую, добротную, не разогнуть прутьев, не вышибить с разбегу дверь.
Сначала она безмерно удивилась, а потом безмерно испугалась.
Но только ее чувства уже ничего не значили.
Наверное, вся эта драма начала разыгрываться в его голове задолго до первого разговора, от которого веяло безумием ревности. Да, она замечала, что, если кто-то из его друзей бывал с ней улыбчив и любезен, Дэвид всерьез ссорился с ним, а потом этот человек постепенно исчезал из их круга общения. И он всегда проявлял болезненный интерес к ее окружению, недолюбливал ее коллег-мужчин и выражал глухое недовольство, если она с восторгом говорила о чьих-то успехах, будь то даже успехи ее пожилого научного руководителя профессора Роунсона.
Но завязкой послужил тот самый разговор, после которого Кэтрин впервые ушла плакать в ванную.
— Ты красавица, Кэтти. Настоящая красавица, — сказал ей Дэвид и задумчиво провел пальцем по ее щеке, шее, изящной ключице, скользнул к еще разгоряченной после ласк груди. Это было воскресенье. Они лежали на кровати, разморенные послеполуденной жарой и долгими занятиями любовью. — Драгоценность, жемчужина, чистой воды изумруд в филигранной оправе. А еще ты гениально умная красавица. И это делает
