тебя редкостью из драгоценностей. Я нашел тебя, я разглядел тебя под слоем пыли, в которой ты скрывалась. Ты моя. Слышишь? Ты — моя. По праву. И я вовсе не хочу, чтобы мою драгоценность трогал кто-то еще.
— Но, Дэйв, я же люблю тебя! — Она перевернулась на бок и ткнулась носом ему в плечо, коснулась губами солоноватой от пота кожи. Его запах до сих пор заставлял ее забыть обо всем, кроме самых простых вещей: что она самка, а он самец и что продолжение рода бывает важнее жизни. — Я сама никому не дамся в руки. Неужели ты не веришь мне?
— А разве драгоценности не все равно, кто ею владеет?
— Нет! — Кэтрин не понимала, к чему он клонит и что именно пытается сказать ей, но ей это уже не нравилось, чертовски не нравилось, так, что внутри, в животе, скручивался тугой узел — страх.
— Ах, ну да. Есть тысячи мужчин богаче меня. Красивее меня. Сильнее меня. Моя драгоценность хочет найти более достойного хозяина?
Он глядел на нее с холодным прищуром, и Кэтрин поразилась: она видела уже этот взгляд, но всегда он адресовался кому-то еще, кому-то из чужих, неприятных людей, врагов, которых нужно обойти или убить. А теперь вот — ей. Ну надо же!
— Я не камень, Дэйв, не тщеславный холодный камень, живая женщина, у меня есть ум и сердце! И они говорят мне, что я очень-очень тебя люблю. Правда, Дэйв. — Кэтрин готова была разреветься.
— Ты живая женщина, это верно. Но мозг и сердце — это не единственные органы, которые скрываются под относительно тонким слоем твоих кожи, мышц и костей. И я помню, что иногда эти самые
Кэтрин вспыхнула.
— Но, Дэвид, я же была девственницей, я ждала тебя…
— Нет, ждала ты не меня. Ты даже не подозревала о моем существовании. Нужен был кто-то достаточно сильный и смелый, чтобы взять тебя. И это оказался я. По чистой случайности.
— Нет же! Это судьба, Дэвид! Мы предназначены друг для друга!
— Увы, золотко мое, я в этом не уверен. Иначе мне не о чем было бы беспокоиться. А так — лучше подстраховаться. Ведь я так тебя люблю. Вот и ты говоришь, что любишь меня. Значит, это надо беречь. Очень беречь. Чем я и занимаюсь, милая. Только и всего. Берегу наше счастье. Берегу свое сокровище. — Он влажно и властно поцеловал ее в губы. — Признаюсь честно, я бы хотел, чтобы мою драгоценность никто даже не видел, — усмехался он.
В тот раз Кэтрин вспылила. Слишком сильно жгла изнутри обида: он ей не доверяет. Ну неужели ее слово ничего-ничего для него не значит? Неужели ее обожание и преданность — пустой звук для него?
— Тогда ты родился не в той стране, Дэйв, — ответила Кэтрин, глядя Дэвиду в глаза. Тогда она еще делала это часто и смело, без тени страха. — Но твои желания сделают тебя своим человеком в регионе Персидского залива. Не думал поселиться где-нибудь в Йемене?
За эту дерзость она получила пощечину, и это был первый раз, когда он поднял на нее руку, и ей было не столько больно, сколько обидно и страшно: а что же дальше? Из глаз брызнули слезы, и она убежала в ванную, но Дэвид не извинился — ни тогда, ни после.
А потом как-то получилось — и получилось очень быстро, не прошло и трех месяцев, — что она уже не могла без него выйти из дома после восьми вечера. Ее подруги словно растворились в разреженном воздухе, да и немудрено: Дэвид не позволял ей встречаться с ними, говорил, что эти «развратные кобылы» — люди не их сорта и нечего ей с ними водиться, если она честная женщина. Дэвид забрал у нее ключи от машины: ему проще было самому отвезти ее утром в больницу и забрать оттуда, чем предоставить свободу самостоятельного передвижения. Дэвид повадился наезжать к ней на работу, чтобы проверить, там ли она. Он контролировал ее телефонные разговоры, и Кэтрин знала, что если в журнале звонков на сотовом появится незнакомый Дэвиду номер, ему в течение нескольких часов станет известно, кто звонил и по какому делу.
Он изводил ее своей безумной ревностью без всякого повода, и от этого делалось еще невыносимее. Кэтрин поначалу тщетно искала в себе причину такого его поведения — и не нашла, не помог найти даже семейный психолог. Дэвид, кстати, просто отказался с ним, то есть, конечно, с ней встречаться. Он считал, что у него все хорошо. А будет еще лучше, когда он сможет наконец-то поверить, что его благоверная не наставит ему рога при первой возможности.
Кэтрин казалось, что она угодила в тюрьму строгого режима, да, пусть большую: в нее умещаются ее дом и больница. Она плакала от обиды, отчаяния и тоски, ощущая, как сжимаются тиски, что сдавили ей грудь. Когда-то в детстве она видела кошмары, в которых стены ее комнаты медленно сдвигались и раздавливали ее, она кричала, заглушая воплем хруст ломаемых костей, и удивлялась: почему же она не чувствует боли? Теперь ее кошмар воплотился в жизнь. И она не орала больше. Но боль — чувствовала. Боль ют незаслуженных пощечин. Боль от унижения. Боль от одиночества. Боль от заламываемых рук. Боль от того, что он таскал ее за волосы. Это были на удивление тихие скандалы — он всегда заставлял ее молчать, а сам говорил приглушенным, рычащим голосом и предостерегал: не вопи, напугаешь Тома.
Кэтрин думала: а что же она в своей жизни натворила такого, что ей приходится терпеть все
Черт, но она ведь и вправду хотела, жаждала отдать ему власть над собой, как издревле женщина отдает власть над собой мужчине — чтобы он распоряжался ею, защищал ее, хранил ее и детей от бед и опасностей.
Вот именно. Защищал. Защищал, а не самодурствовал и истязал, лишал доверия, тепла, свободы. Свобода — она ведь как воздух, без нее не живет ни одно живое существо.
А звери в зоопарке — это уродство.
А люди за решеткой — это наказание за преступления.
Ах, снова эта проклятая тема «тюрьмы»!
Беда была в том, что Кэтрин не совершала преступлений, и даже не замышляла ничего дурного, и очень любила Дэвида. Почти до самого конца. Она с ума сходила по мужу даже спустя годы после свадьбы. И от этого — просто сходила с ума. Потому что когда жена любит мужа — это правильно, как правильно и то, что жертва боится и ненавидит палача. А когда жена превращается в жертву и начинает любить, бояться и ненавидеть мужа-палача, это уже слишком.
Кажется, тот, кто кроил человеческую душу, немного в этом напортачил. Впрочем, стоп. Еще чуть-чуть — и она дойдет до богохульства. А этого допустить никак нельзя. Кроме Бога, ей не на кого сейчас рассчитывать. Если она лишится этой опоры, то станет чем-то наподобие плюща, содранного со стены. Жалкое будущее.
Только когда Дэвид стал ревновать ее к девятилетнему сыну Тому, Кэтрин заподозрила, что он, вообще говоря, ведет себя как сумасшедший. И у нее словно глаза открылись. Может быть, с них спала любовная пелена-поволока… Ей не хотелось вспоминать все те мучительные, тягучие, грязные, похожие на мазут «разговоры», которые он вел с ней об этом.
Когда Дэвид как бы между прочим упомянул, что подумывает сдать Тома обратно в приют, Кэтрин поняла, что это — конец. Всему. Всему, что связывало их в одно целое. Всему, что делало их семьей.
И теперь, когда она больше — не часть его, когда она больше не принадлежит ему, потому что нельзя принадлежать такому человеку, он не способен ничем владеть и распоряжаться, и именно поэтому сумасшедших лишают права собственности и объявляют недееспособными… когда она поняла все это, прочувствовала всем сердцем и наконец-то ощутила себя свободной внутри, Кэтрин поняла также, что пришло время бороться за свободу полную и настоящую.
За свободу и за любовь. Ту, что еще осталась. Любовь к сыну. Пускай он и приемный, пускай они прожили вместе всего два года, она не имеет права предать его. Она так долго и больно предавала себя, и это ее право, никто не возразит…
Но вот предать ребенка — это поистине невозможно.
Как бы сильно она ни боялась Дэвида. Слава богу, теперь — только боялась и ненавидела. И даже не как палача — как опасного врага. Наконец-то их отношения вновь стали естественными!
